— Прекрасный ход, Петр Андреевич! — проговорил я, чувствуя, как при каждом слове лопаются губы. — Но сейчас он не сработает. Самолюбие и тщеславие прекрасные вещи, и они заставляют нас совершать немыслимые подвиги, или невообразимую глупость. Но не сейчас. Я очень замерз. Я боюсь, что пальцы мои сейчас отвалятся. И я думаю только об этом, а не о том, чтобы куда-то попасть.
— Много слов, кадет! — прорычал мне в ухо Крестовский. — Для замерзшего ты слишком разговорчив. Стреляй! Заряжай и стреляй! — на снег у моих ног упали два мешочка: один с пулями, другой с патронами. — Снег даже на таком холоде тает, — усмехнулся Крестовский. — Порох быстро воду впитает. Да и пистолет вещь дюже ненадежная. А домой ты не пойдешь, пока не попадешь. Стреляй!
Я вздохнул. Что-то подсказывало, что Крестовский не шутит и домой не отпустит. Если будет нужно, то он меня здесь в снегу и похоронит, а Светлане скажет, что меня снежные демоны уволокли.
Я поднял пистолет. Казалось, кожа примерзла к рукояти, и рвется от каждого движения, пальцы не слушаются, рука дрожит. Я выдохнул, прицелился в темноту, по-прежнему не видя цели, выстрелил.
— Кадет! — рявкнул Крестовский. — Какого рожна? Может, хватит пули в пустую тратить? Целься! Почувствуй чертово яблоко. Прости, господи, — Крестовский перекрестился.
Я уставился на него, открыв рот. Крестовский крещеный? Православный? Я-то думал он язычник, Перуну поклоняется, или, скажем Марсу.
— Ты никогда меня не видел, кадет? Чего уставился, я чай не девка? Заряжай!
Я беспомощно опустил пистолет. Три выстрела и все три мимо. Как ни старался Крестовский, к каким чувствам он не взывал, ничего не выходило. Вот и сейчас, после промаха, он решил вызвать во мне злость. Не сработало. Я замерз настолько, что мне уже было все равно, умру я или нет, я лишь хотел немного тепла. Даже умирающему оно нужно.
Умирающему да, Крестовскому нет, он стоит по колено в снегу и не замечает этого, кажется, холод обходит его стороной. Магия? Да наверняка, окутал себя заклинанием и холода не чувствует.
А что он говорил о Светлане? Я вспомнил, чему она меня учила. Раскрылся, почувствовал, как течет энергия, почувствовал растворенную в воздухе силу, ощутил нити стихий.
Замерзший лес изменился. Стал острее, четче. Снежинки падали медленней, и я знал, что не могу заставить их подлететь, заставить повиснуть в воздухе. Но я могу почувствовать каждый ледяной отросток на их крохотных телах.
Перевел взгляд в сторону березы. Не видно ее, да и не надо мне. Я потянулся к ней, почувствовал ствол, ветки, немилосердно вбитый в тело старый ржавый гвоздь. Давно вбит, дерево уже наросло на нем. И где-то под ним, должен висеть бурдюк.
Я пустил нити ощупывать ствол ниже, но ничего не нашел. Я пытался снова и снова, и ничего. Пока, наконец, не ткнулся во что-то темное и плотное. Оно! Вот хитер Петр Андреевич, низко как повесил.
Я поднял пистолет, выстрелил.
— Мимо, кадет! Черт тебя дери, Глеб, соберись уже! Или мы оба тут останемся, — он посмотрел на меня и видимо увидел что-то в глазах. — Ты все делаешь правильно, — тихо, словно боясь, что его подслушают, сказал он. — Но ты недостаточно себе доверяешь.
Я зарядил пистолет и, доверившись стихиям, выстрелил. И не попал. Еще выстрел и снова мимо. Еще, и результат тот же.
Я не видел мишени, толком не понимал куда стреляю, не мог я знать и попал я, или нет. Там от бурдюка уже ничего могло не остаться. Руки дрожат и от усталости, и от холода, пальцы едва шевелятся. Да, Петр Андреевич мог, мягко говоря, не договаривать. Это не в его характере, но ведь мог.
Крестовский навис надо мной и что-то говорил, но я не слышал его слов, лишь бубнение. Как же я от него устал. Я действительно устал. Я замерз так, что, кажется, даже зубы покрылись льдом. Магия не помогла. Хотя это и не магия, это лишь управление потоками энергии, но на большее я пока и не способен. Или способен?
Я опустил глаза, взглянул на вцепившуюся в пистолет руку. Пальцы уже синие, это и в темноте видно. Разум мой раз за разом проваливается в никуда, и с каждым разом я нахожусь там все дольше. Я не чувствую ног, рук, лица. Кожа моя, сплошная кровавя рана и скоро мясо начнет отваливаться с костей.
Я, наверное, так и умру тут, в снегу, в холоде, ночью, черт знает где.
Да к черту вас! Я не хочу умирать, не хочу замерзнуть. Чего ради? Ради того, чтобы господин Крестовский потом говорил, что я бездарь, который и в слона с метра попасть не может? Да к черту Крестовского. Не замерзать же из-за этого.
Крестовский продолжал отчитывать меня, но я его не слышал, хотя звук его голоса сильно раздражал и мешал.
— Помолчи, Петр Андреевич, — я поднял руку с пистолетом, едва не попав Крестовскому по губам.
Он замолчал, отошел на шаг. Я оглянулся на него. Стоит, улыбается, руки скрещены на груди расстёгнутого тулупа, надетого поверх простой белой сорочки. Мне стало еще холоднее, но я отогнал мысли о холоде.
Нет, я не замерзну здесь! Нет! Я не могу, не имею права. Кто, кроме меня позаботится о моих сестрах. А обещание? Клятва? Ну, что делать, лучше быть клятвопреступником, но живым, чем умереть, пытаясь сдержать клятву данную самому себе.
Закрыл глаза, опустил пистолет, постоял, успокоился. Через боль и рвущуюся на пальцах кожу, зарядился. Вновь опустил пистолет, едва не касаясь стволом снега. Что он там говорил? Надо сосредоточиться? Увидеть не глазами?
Вспомнив все, чему учила Светлана, все, что я почерпнул в, украденных в библиотеке отца, и тайком прочитанных книгах, я вновь пропустил через себя энергию. Светлые нити отбросил сразу. Нашел тонкую темную нить, вцепился в нее, направил куда нужно. Вот и та самая береза. И на ней действительно висит порытое инеем яблоко и насквозь промерзший бурдюк. Только не на гвозде, в стороне от ствола, подвешено на ветку. Было бы светло, я бы его с первого выстрела сбил.
Я поднял пистолет, заставил темную нить лечь под пулю, вытянуться прямо до бурдюка, уплотниться. Выстрелил.
Да простит меня Анастасия Павловна. Я ведь не только себе, я и ей обещал, что больше никогда не стану использовать темные стихии.
На глазах навернулись слезы, и я бы, наверное, расплакался от жалости к себе, если бы не голос Петра Андреевича.
— Отличный выстрел, Глеб! — Крестовский от удивления поднял бровь. — Только пока ты тут с мыслями собирался, вода в лед обратилась. Нет у меня больше бурдюка. А такой хороший был, — Крестовский деланно вздохнул и широко улыбнулся. — Все, Глеб, ты молодец, ты справился, пошли домой.
Я отпустил темную нить, позволил было ей нырнуть в светлые, скрыться в них, но вновь схватил, потянул дальше. За березу, где по снегу, не торопясь, к нам приближались пять странных фигур. Сгорбленные, страшные. От них несло чем-то чужеродным, чем-то еще более холодным, чем воздух вокруг. Я бросил нить к одному их них, и она рассыпалась едва его коснувшись.
— Там люди! — я указал в темноту. — Пятеро. И они не дружелюбны.
— Где? — Крестовский напрягся.
— Там, за березой с бурдюком. Сюда идут. Петр Андреевич, — я почувствовал, как сердце мое начало часто и сильно стучать. — Я чувствую от них угрозу.
— Да? Кто они?
— Что?
— Я спрашиваю, маги они или нет? Какие маги, если да?
— Издеваешься, Петр Андреевич, — я округлил глаза и как-то незаметно перешел с Крестовским на «ты». Он так же незаметно не стал возражать. — Откуда ж мне знать? Это ты у нас профессионал.
— Я их не вижу, не чувствую.
— Один до березы дошел, большой такой, страшный. Голова в капюшоне, руки огромные, когти длинные. Три других поодаль стоят. Один и вовсе позади, маленький. Мне кажется он у них главный.