Он протянул мне руку, а на губах его играла самая настоящая, довольная улыбка. Единственный глаз так и светился от счастья. Мне же на ум вновь пришло сравнение с котом, который догадался забросить мышь в сметану и теперь у него и то и другое. Я пожал ему руку и он, притянув меня к себе, крепко обнял.
— Ты не видишь, — прошептал он мне на ухо, — но Светлана сейчас весьма горда тобой. Ты молодец! Продолжай дальше.
Он отстранился. Я нахмурился. Что за ересь? Я ничего не сделал, такого, чтобы дать Светлане Юрьевне повод гордиться мной. Это простой этикет, который мне вбивали родители и воспитатели с самого раннего детства. Я просто вел себя как привык. И за подобное поведение отец меня ругал, говоря, что я создаю о семье не самое благоприятное впечатление. А Светлана Юрьевна гордится мной. Странно.
— Господа, — я отсалютовал клопам, — к вам я подойду чуть позже. Сейчас же позвольте мне отлучиться, чтобы переодеться в одежду более подобающую сегодняшнему вечеру.
— Полноте скромничать, — совершенно искренне рассмеялся Крестовский. — Не стоит переодеваться, Глеб Александрович. Я бы в жизни не снял форму, получив подобное назначение, даже если бы и воспользоваться ей смог лишь через полтора года. Да я бы спал в ней.
Я сглотнул. Какое еще назначение? Куда? Я уставился на Крестовского, ожидая объяснений, но он проигнорировал меня и продолжил:
— Тем более, что именно по этому поводу мы все здесь и собрались, — хищно скалясь добавил он.
— Да, Глеб Александрович, не снимайте форму, лучше позвольте нам разглядеть ее подробней, — подала из-за спины голос Светлана Юрьевна.
— Как я могу отказать вам, — я повернулся к Светлане Юрьевне, увидел взгляд ее прищуренных глаз. направленный мне за спину и хитрую улыбку. Позади меня скрипел зубами Крестовский и я понял, что одной своей фразой Светлана испортила ему игру.
Так вечер и пошел. Меня осаждали, то Гришка и сотоварищи, то наши взрослые учителя. И те, и другие стремились вывести меня из равновесия, заставить ошибиться или что-то придумать, или приукрасить. Я же держался известных фактов, и даже когда Крестовский или Жаров подводили меня к очень красивой лжи, я либо уходил от ответа, либо говорил правду насколько ее хватало.
Лучше бы я бегал. В мороз. По снегу, которого по пояс навалило. Лучше бы я тяжести таскал. Лучше бы замерз тогда с пистолетом в руках. Я устал. Я вымотан, голова почти не соображает, тело еле слушается и вновь стало холодно. Я только что в камин не забираюсь, стою, обняв горячий камень, пью горячий какао, и мерзну.
А чертов экзамен все продолжается. Крестовский сам словно с цепи сорвался, но прежде Гришку на меня спустил. Они нападали с разных сторон, пытаясь укусить то там, то сям. Искусство, политика, светская жизнь Астраханской губернии, слухи из Петербурга, Москвы, Томска. Сплетни о романах и покинутых любовниках. Единственная тема, которую не трогали это родители. Но и ее мы обойти были не в состоянии.
Петр Андреевич догадывался, как я себя поведу, а потому мы и перебрались к камину. Учителя заняли кресла, Волчок свернулся в кресле у входа и посапывал, иногда поскуливая, как самый настоящий волчонок. Никанору Крестовский разрешил снять пиджак и теперь вновь взъерошенный парень сиял счастливой улыбкой, стоя с бокалом в руках за креслом Перта Андреевича. Жаров же расположился на стуле возле Светланы Юрьевны. И все они смотрели на меня. Я же молчал.
Я не знал, что ответить. Я не был там в тот момент, когда убивали родителей Глеба Волошина. Я был тогда, когда моих родителей арестовывали, вот об этом я могу рассказать. А как именно убили Волошиных не знаю.
Я читал полицейский рапорт, но там кроме того, что их вытащили из коляски и поволокли к дереву, ничего нет. Я не знаю били ли их пока тащили, не знаю пытали ли их. Я лишь знаю, что ее убили ножом, его застрелили. Остальное было из полицейского отчета изъято. Как и все сведенья о Глебе, сыне убиенных Волошиных. Где он был, как умер, если умер вообще. Никто, ни разу о нем не говорил в прошедшем времени. И у меня зарождались очень, очень не хорошие подозрения. Но пока я их не озвучивал.
Я молчал. Грустно смотрел в свою полную слишком быстро остывающего какао, кружку, и молчал. Мои мысли давно свернули от родителей Глеба Волошина к родителям Глеба Сонина. Я думал о них, о том каково сейчас отцу и маме, добрались ли сестры до Зайцево и как их приняла бабушка. Я знал, что она будет рада девочкам, но насколько ее хватит? Бабушка у нас хорошая, но она привыкла жить одна, лишь в окружении крестьян и слуг.
Я старался не думать об отце вообще, но не смог. Мысли очень плавно перетекли от бабушки к ее сыну и понимание того, что если бы я баловался с темными стихиями, то сейчас мы бы все вместе пили пунш, ели ванильные булочки Анастасии Павловны и строили бы планы на лето. Точнее все, кроме меня. Я был бы в гимназии.
Гимназия! Я вцепился в эту мысли и вытащил себя из мрачных мыслей об отце.
Ненадолго. Стоило лишь поднять глаза, стоило лишь увидеть лицо ожидающего ответа Крестовского, как черные мысли захлестнули разум. «Ты!» — кричали они. — «Ты погубил отца! Если бы не был таким непроходимым тупицей, решившим, что может совладать с Тьмой, твой отец был сейчас жив и свободен. А так, только жив. Он в тюрьме. В тюрьме! Помнишь, как тебя били, чтобы ты подписал бумаги? Его тоже бьют, а быть может и пытают. И он лежит сейчас на воняющей потом и мочой циновке и истекает кровью. И это из-за тебя!»
Я взглянул в глаза Крестовскому, усмехнулся и медленно сполз по стене, не собираясь никого не стесняться, ни стыдиться. Я сжался на полу, прижался спиной к боковой стенке камина и закрыв глаза, сдерживая рвущиеся наружу слезы, закрыв лицо руками произнес:
— Я устал, господа! Больше не могу, — я закрыл лицо руками.
— Пирожное подали, — голос Светланы Юрьевны прозвучал словно далекая волшебная музыка. — Пойдемте к столу, господа. Глеб Сергеевич, вас мы тоже ждем за столом.
— Александрович, — не задумываясь поправил я ее.
— Сергеевич, — в ответ поправила она. — Сегодня уже и еще Сергеевич. Глеб, это твой последний, на ближайшее время, вечер, как Глеба Сергеевича Сонина, насладись им. Приходи в себя и присоединяйся к нам, не уверена, что пирожные долго проживут.
Я кивнул и зарылся лицом в колени. Хотелось реветь, хотелось пожалеть себя, поплакать на собственном плече о своей печальной судьбе, но вместо этого я повернул голову к столу.
Они смеялись. Жаров скинул пиджак, расстегнул манжеты сорочки, и пытался вилкой подцепить самую большую пироженку, с долькой апельсина на кремовой подушке. Проснувшийся Волчок, одной рукой тер глаза, другой накладывал себе крохотные, не больше пятака, обсыпанные сахарной пудрой колечки из теста. Никанор, пытался засунуть в рот огромный кусок шоколадного кекса с сметанной прослойкой. И за всем этим с улыбкой наблюдали учителя.
Крестовский сложив руки на груди, прикусив сигару, выставив одну ногу чуть вперед, не без гордости наблюдал, как его подопечные быстро и качественно освобождают тарелки от сладостей.
Светлана Юрьевна, сложив руки у него на плече, и положив на них голову с не меньшей гордостью и еще большей радостью наблюдала, как ко всем чертям летят любые понятия об этикете. Мальчишки есть мальчишки, тем более выросшие на улице, и дорвавшись до сладкого никто из них стесняться не собирался.
Я вытер выступившие, но так и не потекшие слезы, медленно поднялся, подошел к учителям, встал рядом.
— Прекрасное зрелище, — сказал я, — кивнув на творящийся за столом беспорядок.
— Великолепное! — согласилась Светлана Юрьевна. — Не хочешь к ним присоединиться?
— Может позже. Светлана Юрьевна, я сдал?
— Что сдал? — она выглянула из-за головы Крестовского, он тоже повернулся.
— Экзамен.
— Еще вчера утром, в поле.
— Тогда что сейчас было? — я голосом выделил «сейчас».
— Ты должен был весь вечер оставаться Глебом Александровичем Волошиным, не сорваться, не соврать и говорить лишь то, что знаешь точно. И ты справился. Я тобой горжусь.