Глава 27
За Светланой Юрьевной я не спешил. Знал, что там увижу, хотя и до последнего надеялся, что ошибаюсь. Однако то, как она застыла на месте, как опустились ее плечи, и как всхлипывал идущий рядом Волчок, говорило о том, что я прав. И, как бы мне не хотелось ошибиться, и Степан оказался жив, этого не случится.
Степа был мертв. Я был в этом уверен с того момента, как увидел мертвую девочку. Но пока не увидел Волчка, я надеялся, что ошибаюсь и Степа сейчас преследует супостата, так поступившего с девочкой, но в душе знал, что он мертв. Я не сомневался, что Степа не только сам ее не убивал, но и убил бы любого, кто попытался бы причинить ей вред. И раз она мертва...
Я гнал прочь эти мысли. Мы не были близко с ним знакомы, нас и представили на расстоянии, и виделись мы всего несколько раз, а говорили и того меньше. Однако он был мне странным образом симпатичен. Нет, скорее даже интересен. И дело даже не в том, что он вытащил меня из объятий холода, это что-то внутреннее, что-то необъяснимое. Он пугал меня до дрожи в коленках, но мне всегда хотелось с ним побеседовать. Я чувствовал в нем некую родственную душу.
Глупо конечно, чувствовать родство души в незнакомом человеке. Я и не вспоминал о нем, пока он не попадался мне на глаза. А когда видел его робел, пугался и не решался подойти.
Теперь он мертв и тот наш разговор у меня в комнате, останется единственным. А противоречие между страхом и симпатией так и не разрешится. Я уже никогда не смогу понять, чего в Степе больше, захватившей его Тьмы или же врожденной доброты.
Я дернулся к телу, Волчок перехватил меня:
— Глеб, поверь, тебе не надо это видеть.
— Там тоже, что с Агнешкой? — спросил я, глядя в серое лицо Волчка.
— Там хуже, — всхлипнул он и отвел глаза. — Кровищи там нет, — поморщился он, — если ты об этом, но там хуже. Там все намного хуже.
Я хлопнул его по плечу прошел мимо. Печальную, застывшую статуей из черного мрамора, Светлану беспокоить не стал, подошел к телу.
Не сказал бы, что прям сильно хуже, но приятного мало. Точнее приятного нет совсем, все очень неприятно.
Едва тело обозначилось темным пятном на снежной шапке, как сердце кольнуло ужасом. Странным, необъяснимым, давящим, вызывающим панику. Затем в ноздри проник запах.
Что будет если серу, смешать с порохом, приправить духами с корицей и ванилью, обильно полить кровью и дать ей засохнуть, но не дать потерять запах, бросить на все это щепотку сандаловых палочек, залить раствором хлора. Затем все это перемешать, подогреть, а лучше вскипятить и выстрелить этой смесью в воздух.
Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Вонь только. Вонь, сбивающая с ног, вонь от которой слезятся глаза, вонь вызывающая рвотные порывы. Заставляющая забыть не только зачем пришел, но и о цели земного существования. Воняло так, что хотелось проклясть это место, вызвать священника и залить все вокруг святой водой. А потом облить керосином и поджечь. Хорошенько так облить!
Но помимо запаха было и еще что-то. Словно кто-то смотрел за каждым моим движением. И это не Светлана, она стоит в десятке шагов от тела и смотрит себе под ноги, словно молится. Хотя это возможно так и есть. Но я чувствую взгляд, чужой, холодный, липкий. Я чувствую, как он проникает под одежду, как скользит по капелькам пота выступившим на спине.
Я еще раз взглянул на Светлану и обернулся на Волчка. Первая так и продолжала стоять, опустив глаза и руки, и только плечи ее подрагивали, словно она плакала. Волчок же приблизился, но подходить не стал. Он стоял, привалившись к дереву и постоянно принюхивался, нервно озираясь. На меня он бросал лишь короткие взгляды и тот, что пытался проникнуть мне под кожу ему точно не принадлежал.
Я шагнул к телу. Запах стал сильнее. К нему добавились еще несколько ароматов, среди которых я сумел различить лишь человеческий пот и кошачью мочу.
Еще шаг. Запах практически валит с ног. На глазах выступили слезы. Темное пятно трупа Степана расплывается, словно проваливается в снег.
— Волчок, — рычу я, — ты уверен, что это Степка?
— Да.
— Откуда знаешь? — я огляделся. — Ты же к телу не подходил.
— Не подходил, — легко согласился Волчок и кивнул в подтверждение слов. — Запах его.
— Тут вонь стоит страшенная. Как ты запах определил? — я обернулся.
На том месте где только что стоял Волчок, поблескивая серой шкурой, хищно скалясь, дергая губами, стоял волк. Небольшой серый зверь был явно голоден и очень зол. С зубов его капала слюна, а огромные желтые глаза впились в меня, как в добычу.
— У меня нюх хороший, — проговорил Волк голосом Волчка. — А Степка пах по-особенному. Так пахнет только Тьма. Его Тьма.
Я зажмурился. Видеть говорящего волка мне раньше не приходилось. Когда же я открыл глаза, иллюзия растаяла. Волчок так и стоял небрежно, привалившись плечом к дереву.
- Волчок, ты оборотень? – не смотря на дурманящий запах, на сжимающийся желудок и выступившие в глазах слезы, я решил сразу прояснить этот момент.
- А Светлана Юрьевна тебе не сказала? – мы оба повернулись к ней.
- Я не успела, - едва слышно прошептала женщина. – Он не оборотень, он перевертыш.
- Я могу обратиться, когда захочу. Если темных стихий окажется достаточно, - он неуверенно пожал плечами.
Я кивнул ему и сделал еще шаг к трупу. Хуже не стало. Еще шаг. Еще. Приблизился, встал рядом, перевел дух, наклонился над телом.
Меня вырвало. Скорее от запаха, чем от вида, но остатки сладкого ужина покинули мое тело. Когда желудок стал пуст как пузо барабана, я, прикрыв нос варежкой, снова склонился над телом.
Я узнал его сразу. Степа лежал на снегу, лицом вверх. Шея его сломана, голова вывернута, по тому, как лежит тело, он должен был уткнуться лицом в снег, но его открытые глаза смотрят в бесконечное черное небо. Он лежит, сложив руки так, словно держит что-то маленькое, что-то весьма ценное. И судя по тому, как разорваны рукава его тулупа, это что-то забрали уже после того, как он умер.
Он не сопротивлялся, или не успел, или так хотел защитить то, что держал у груди.
Грудь, господи боже, зачем я взглянул на его грудь? Грудина пробита, ребра вмяты внутрь, однако кровь не брызжет фонтаном. Она лишь замочила самый край разорванной рубахи.
Сдерживая рвотные порывы, глотая загустевшую, ставшую горько-сладкой слюну, я наклонился ниже. Странное, внезапно появившееся, желание сунуть руку внутрь тела, было отброшено сразу. Меня не интересовали внутренности Степы, мне хотелось понять, что с его кровью.
Почти касаясь лбом мертвого тела, я заглянул в дыру на груди Степы. Ничего. Просто ничего. Что-то пробило ему дыру в груди, спаяло внутренности и сосуды, не позволяя крови течь, и исчезло. Не прошило тело насквозь, а исчезло.
Или прошило? Я сунул руку под Степку. Снег холодный, слишком холодный для снега. Обжигающе холодный! Я выдернул руку, так толком и не просунув ее. Пальцы распухли, кожа покраснела. Что за ерунда?
Сев на снег, я собрал паучка. Точнее хотел собрать, но как только я дал команду тьме, снег и деревья вокруг Степы зашевелились, засветились черным. Тьма пыталась убежать. Тьма пыталась спрятаться. Она боялась. И боялась она меня. И в то же время она хотела прийти ко мне, хотела быть со мной. Служить мне.
Я видел, как поднимаются и опадают темные вихри. Я видел, как темные стихии формируют, похожие на человеческие фигуры, видел, как тянутся ко мне их руки. Уродливые, слишком тонкие, когтистые.
— Светлана, — позвал я, не понимая, что происходит, и что сейчас со всем этим делать. Но Светлана Юрьевна не отреагировала, она так и стояла, опустив глаза в землю, накинув на голову капюшон. Она напоминала монаха, читающего молитву.
Я повернулся к Волчку. Тот замер открыв рот не то от удивления, не то в отчаянном крике. Время словно остановилось. Я смотрел на Волчка несколько секунд, но челюсть его не двинулась, крик не прозвучал, да и сам он не двинулся.
А фигуры двинулись. Двинулись и рассыпались, чтобы в следующее мгновение собраться вновь. И вновь рассыпаться. И снова собраться.