— После такой операции следует отдохнуть… Вином будем обеспечены, — заверил он Лулу.
— А бабье есть?
— Тю! Где их нету? Едем!
Лулу подумал, почесал лоб, но все же отказался. Приглашение было заманчивым, но он побаивался, что шеф может снова повести его в подвал с черепом. А потом этот «Христос» кому-нибудь прикажет сделать и с ним то же самое, что с Гылэ…
— Нет, в другой раз, — твердо произнес Лулу. — Сначала надо доложить…
Расставаясь, Лулу дал «слово чести», что обязательно приедет в Болград, Попу это тронуло, и он бросился целовать связного. Когда машина отъехала, Лулу брезгливо вытер платочком следы его поцелуев.
— Этот сделает карьеру. Лебезить умеет. Неспроста шеф прочит его в руководители легионеров всей Бессарабии. Это не то, что «групповод по связи»! Но все равно, кровь-то у него не чисто румынская, сам «Христос» говорил, что мать русначка. А это значит, что Лулу Митреску, хоть и групповод, а в один прекрасный вечер, может быть, скажет такому вот Попа: «Ты настоящий румын и подлинный легионер и нация верит в тебя! Держи макинтош!» А Гылэ все же был кретин! Поверил, что фюрер одевал тот макинтош! Вот тебе и «аптекарский магазин тестя»!.. Хэ, хэ… Но меня — не купишь… Ни руководителем целой округи, пусть это будет Бессарабия, пусть Трансильвания, не буду, ни «Фиат» не нужен… И будет этот Попа потом тысячу раз целовать куда угодно, все равно не поможет: прикажут — «чик» и готово… Слово чести!..
XIV
То, о чем еще недавно гадали «будет ли?» или надеялись «не допустят!» — теперь стало очевидным и бесспорным. Пожар войны запылал, фашисты безнаказанно бесчинствовали в Европе. Люди жили будто на вулкане, не зная днем, что будет к вечеру, а ночью — какими новостями встретит утро…
В один из таких вечеров в пансионе мадам Филотти все были дома, что случалось редко, и каждый был занят своим делом. Ня Георгицэ точил на оселке ножи, Женя Табакарев прикреплял к чемоданчику из-под красок ручку, Илья перешивал пуговицы на тужурке, пытаясь этим несколько увеличить ее. Мадам Филотти сидела у самого порога кухни, чтобы быть со всеми вместе, и штопала носки Аурела; Аурел чинил примус, а мадемуазель Вики в большой комнате гладила платье. Только Войнягу сидел, сгорбившись, и о чем-то напряженно думал. Потом он поднялся и стал рассматривать нависшее над двориком усеянное звездами небо. Он и не заметил, как к перекосившемуся крыльцу, виляя обрубком хвоста, приковыляла на трех лапках рыжая дворняжка соседа-столяра. Только когда пес завыл, Войнягу заметил его и ласково погладил.
Илья увидел поблескивающие, будто два огонька, глаза собаки, вошел в большую комнату, отломил от хлеба горбушку, взял кусок колбасы и направился к выходу. В коридоре он спросил Женю, нет ли у него чего-нибудь для собаки. Но тот в ответ недовольно пожал плечами. Вот уже несколько дней как Женя узнал от ня Георгицэ о письме из министерства авиации и был поражен, как это друг не поделился с ним новостью! Он не знал, что письмо это уже не имело для Томова никакого значения и что он даже забыл о нем. Когда Илья, накормив собаку, вернулся в комнату. Женя не выдержал.
— Расскажи хотя бы, что там тебе пишут из министерства? — не скрывая обиды, обратился он к Илье.
Томов усмехнулся и стал рассказывать.
Женя слушал Илью, казалось, равнодушно, когда же узнал, что письмо разорвано, с недоумением и испугом взглянул на друга, хотел что-то сказать, но сдержался, покраснел и, опустив голову, стал бесцельно поворачивать и рассматривать свой чемоданчик. В этот вечер он не проронил больше ни слова.
Илью мучали сомнения. Ведь Женя от всей души помогал ему достичь заветной цели. Почему же он не поговорил с ним, прежде чем принимать такое важное решение? Что это — излишняя самоуверенность, необдуманная поспешность, неблагодарность? Нет, нет и нет… Ему казалось, что друг не поймет, не почувствует всей глубины перемен, которые происходили в его сознании, во взглядах на жизнь и на свое в ней место.
И теперь, когда Войнягу вернулся обратно к своему стулу и вновь над чем-то задумался, Илья и Женя сидели друг против друга и молчали, как и все остальные. Первым нарушил молчание ня Георгицэ. Собственно, он ничего не сказал, а только вздохнул, но все поняли, что у старика «чешется» язык.
Войнягу, словно боясь, что ня Георгицэ заговорит первым и не даст ему высказаться, громко зевнул и как бы нехотя проговорил:
— Вот точно так было двадцать пять лет назад… Я работал в пожарной команде телефонистом. Как и сейчас, мы жили в страхе и неизвестности, и опять же из-за этих германцев… В ночь на двадцать третье ноября девятьсот шестнадцатого года иду я, стало быть, с дежурства. Как раз в полночь сменялся. В Бухаресте темь, как в глубокой пещере. Различить ничего не могу, но слышу, что со стороны Бульварной улицы к Базарной площади с грохотом движется что-то и лошади ржут. А последние дни уже поговаривали, что вот-вот войдут в столицу германские войска. Думаю, надо посмотреть, что это там такое? Направляюсь туда. Хоть и темно, но различаю: движутся войска, орудия, телеги, кухни, фаэтоны. Слышно, как офицеры что-то приказывают, кричат, ругаются… Ну, думаю себе, раз слышна святая ругань, значит наши!