Радио и газеты продолжали сообщать одни и те же всем надоевшие сводки о разведывательных полетах воюющих сторон и о сбрасывании бесчисленного множества листовок. «Так воевать можно тысячу лет!» — говорили в Румынии. Однако прожженные политиканы определяли «атмосферу» проще: «Милые бранятся — только тешатся. Подумаешь, конфликт! Из-за кого? Из-за поляков? Их уже нет. А Даладье и Чемберлен найдут общий язык с Гитлером, не то он их слопает. Все обойдется…»
Для таких рассуждений имелись основания: ведь все знали, что пока фашисты были «заняты» в Польше, у линии Мажино стояло более ста двадцати французских и десять английских дивизий. Гитлер же держал здесь всего-навсего двадцать три дивизии. И несмотря на это, французы смогли оттеснить германские войска в районе Саарбрюкена и Перля всего на несколько десятков километров.
Ня Георгицэ и подобные ему торжествовали: «Ага! Что я говорил! Где наш Морару? Обождите, это только начало. Французы надают по шее фашистам. Немцы ни на шаг не продвинулись по французской территории, а эти вон уже где!» — похлопывая по газете, сообщавшей очередную хвалебную сводку, сиял старый официант.
Но потом вдруг наступление французской армии приостановилось… Солдаты получали отпуска, а рабочих с военных заводов увольняли… Люди Гитлера, сидевшие в правительстве, делали свое давно начатое дело. А торжество ня Георгицэ оказалось напрасным. Территорию, занятую французской армией, нацистские войска очистили в течение нескольких часов. Обыватели повторяли доводы наемных писак и комментаторов: «Видимо, французское командование не сочло нужным оборонять эту часть территории…»
К этому времени в Румынии хлеб и виноград были давно убраны, поля почернели, сады опустели… На платформах товарных станций отливали золотом горы пшеницы, ожидавшей отправки в Германию. Мимо пограничных полустанков проносились составы со скотом и зерном, цистерны с нефтью. В стране с каждым днем повышались цены. Хиленькое правительство Аржешяну, с таким искусством направляемое его величеством, было на редкость пунктуально: рейх получал все, в чем нуждался. Король подписывал многочисленные декреты о назначении новых министров, более подходящих для новых махинаций, и переводил «на всякий случай» награбленные капиталы в иностранные банки, а, уснувши под утро после очередной партии покера, все чаще жаловался на свою болезнь: прислуга не успевала готовить свежие перины — ведь его величество, будучи еще в звании подполковника и командуя полком горных стрелков, настолько перепугался взбунтовавшихся венгерских солдат, что теперь, если ему снился страшный сон, приходилось утром менять перину…
Сейчас, когда Илья шел мимо ярко освещенного королевского дворца, не было и десяти вечера. Свет огромных люстр падал на плиты двора за чугунной литой решеткой. Гулко отбивая шаги, провожаемый любопытными взглядами приезжих провинциалов, словно автомат, маршировал в высоком белом кивере, с винтовкой на плече долговязый капрал королевской гвардии.
Илья оглянулся: напротив ограды, по угрюмой и холодной дворцовой площади скакал на бронзовом коне дед Карла второго, прадед Михая первого, отец Фердинанда первого — покойный король Карл первый.
Взглянув на мрачный дворец и бронзовую статую старого кровопийцы, Илья почему-то подумал, что дворцовое здание следовало бы отдать под консерваторию или музей, бронзу памятника переплавить на дверные ручки и шпингалеты для новых домов, в домах же поселить тех, у кого имеются особые счеты с Гогенцоллернами… С этими мыслями Томов свернул на улицу Штирбея и минут десять спустя, когда он уже был на углу Казавилана и Бертело, мимо, обогнав его, прошел Илиеску…
В темном переулке, около какого-то домика, Захария поджидал Томова. Они вошли во двор, прошли под аркой, свернули круто вправо и очутились в совершенно темном помещении. Пахло сыростью. Томов ничего не мог различить и, как слепой, держался за Илиеску. Скрипнул засов, и в приоткрытую дверь брызнул яркий электрический свет. Илья осмотрелся — они были в помещении подпольной типографии. Здесь печатались газеты, отсюда выходили листовки, рассказывавшие о гнете и эксплуатации, о махинациях продажного правительства; отсюда отправлялась во все концы литература, воодушевляя народ на борьбу за свободу…