Был в городе и театр. Собственно говоря, это было лишь помещение театра, оно именовалось «Орфеум». Здесь как-то гастролировал ансамбль Лещенко; однажды, словно заблудившись, сюда приехала труппа бухарестского театра «Тэнасе Кэрэбуш». Болградцы осаждали «Орфеум»… Все хотели видеть длинноносого Тэнасе, услышать Мию Брая, Марию Тэнасе. Как театр «Орфеум» обычно пустовал. Но в зале стояла трибуна, и помещение использовали лидеры различных партий для выступлений и митингов.
…Вот адвокат Александр Банков. Твердый воротничок подпирает малиновый подбородок, а накрахмаленная белая манишка сверкает между шелковых лацканов смокинга. Он в полосатых узких брюках. На манишке, словно на манекене за витриной, сидит черная бабочка в крапинках. Адвокат обвиняет болградского сенатора Христофорова в мошенничестве. Его сменяет сенатор, который, в свою очередь, называет жоржистов Банкова шкурниками и вымогателями. А поздно ночью оба деятеля утешаются в «Монте-Карло»…
Двадцать шесть партий, сотни платформ, тысяча программ и в сто тысяч раз больше мнений. А слухи? Что ни день, что ни час — новые!
Иногда в зале «Орфеум» выступали борцы: Иван Заикин ломал у себя на шее телеграфный столб, а потом вел зрителей на улицу и ложился под мостик, по которому проезжала легковая автомашина с пятью пассажирами. В городе же говорили, что по Заикину проехал автобус с тридцатью пассажирами… И где бы потом ни появлялся силач Заикин в сопровождении оравы ребятишек, торговцы и приказчики выбегали из магазинов и лавок, женщины глазели в окна: «Иван Заикин! Силища! Это он одним ударом сносит целый дом! А на обед съедает барана!» Болград любил сенсации.
Так жили болградцы от слуха к слуху, от сплетни к сплетне…
Теперь вдруг по городу разнесся слух о том, что местного, болградского парня Томова приняли в Бухаресте в авиационную школу! Правда это или нет, никого не интересовало. Если кто-нибудь и сомневался, его успокаивали: «Нет дыма без огня. Раз говорят, значит что-то есть. Томов в авиации… Это непостижимо, великолепно!»
Владелец типографии Рузичлер жаловался знакомым:
— Меня до сих пор мучит совесть: не мог тогда принять сына Томовых в ученики… И все из-за папочки вот этого дармоеда! Поймите, сынок сыщика вместо того, чтобы смывать шрифт, — ловит мух!.. Да, да, мух!
Филя действительно не переносил мух и уничтожал их безжалостно. Тем не менее, мухи его обожали, липли к нему, тем более сейчас, когда он съел несколько пончиков, и сахар, которым они были обсыпаны, остался на его припухших губах. На сей раз жертва неожиданно вылетела из крепко сжатой в кулак руки. Это разозлило Филю, и он принялся следить, куда сядет муха, чтобы поймать ее и казнить… Однажды сыщик, заметив, как Филя расправляется с мухами, стал поучать сына: «Вот так же надо поступать и с нашими врагами — коммунистами!..»
Внушений отца Филя не пропустил мимо ушей. Когда из соседнего двора через отверстие в прогнившем заборе прополз курчавый щенок, Филя схватил его и побежал в дом за ножницами. Он хотел отрезать щенку язык, но пес стал кусаться… На страшный визг прибежали люди, и, если бы соседский парень не успел перескочить через забор, не удалось бы спасти щенка. На следующий день Статеску хвастался в сигуранце, как его сынок упражняется, готовясь к расправе с коммунистами…
Теперь Рузичлер, наблюдая за своим учеником, казнившим муху, говорил знакомому:
— Вы думаете, это меня волнует? Ничуть! Раньше я переживал, а сейчас пусть хоть бьется головой об стенку! Все равно из него типограф, как из меня раввин!.. Хотя я скорее стану и раввином и даже митрополитом, чем он наборщиком. Оболтус! Но что делать? Выгнать его? Неприятностей не оберешься. Пусть они все горят. А сынок Томовых — молодец! Дай мне бог такой удачный год, как из него выйдет человек! И, наверное, к лучшему, что я его тогда не принял. Кем бы он стал? Таким, как я? Чтобы иметь всю жизнь одну пару штанов? — Тут Рузичлер улыбнулся, вспомнив, как Томов дал Гаснеру по физиономии.