Накладывая ломтик брынзы на половинку помидора, слесарь тяжело вздохнул.
— А к этому закусончику не мешало бы литровочку… Вот тогда-то был бы полнейший порядок у меня в желудке, да и на всей железной дороге… Ведь першит!..
— Была б такая закуска каждый день, можно бы прожить и без литровочки, — серьезно заметил Илиеску.
Поев, электрик взял большую жестяную банку с эмблемой «Гаргоил» — в ней когда-то было автомобильное масло — и пошел за водой. Вновь заморосило. Все разбрелись по машинам. Томов устроился в одной из кабин; положив под голову портфель с документами, он накрылся пиджаком и вскоре уснул. Никто не слышал, как железнодорожник проверял номера вагонов-платформ, которые нужно было прицепить к составу, как накидывали запасные крюки, как, наконец, начали формировать. Все спали, утомленные ночной работой.
Илья, наверное, проспал бы дольше, но его разбудил монотонный шум. Крупные капли дождя барабанили по кабине, по капоту, по стеклам. Илья с трудом приподнялся. Впереди на платформах стояли грузовики. Он взглянул в заднее окошко — там то же самое. По сторонам мелькали поля, по которым медленно стелился белый дым. Паровоз, тяжело дыша, пробивал водяную стену. Томов опустил стекло. Капли дождя брызнули в лицо. Сон, однако, победил: Илья повернулся на другой бок и уткнулся лицом в пахнущую свежей краской кожаную спинку кабины.
Когда он вновь проснулся, было совсем темно и дождь прекратился. Поезд стоял. Илья побежал к платформе, где находился электрик. Тихо приоткрыв дверцу машины, он достал банку и с наслаждением большими глотками стал пить вкусную холодную воду. Электрик храпел вовсю. Вдали, на стрелках, мелькали огоньки фонарей. Красные, зеленые, белые — они как бы перемигивались друг с другом. Возвращаясь к своей платформе, Илья заметил огонек папиросы в одной из кабин. Илиеску не спал. Пристроившись на краю сидения и опустив ноги на подножку кабины, он курил. Когда Томов взобрался на платформу, Илиеску спросил:
— Куда это вы так помчались?
— Брынза, будь она неладна… Где это мы сейчас?
— Должно быть, Салигни. Темно — не разберешь.
— А где это?
— На полпути между Меджедией и Черна-Вода…
— Ого! Неужели мы столько отмахали? — весело проговорил Илья.
С моря куда-то в глубь страны спешили густые, перегонявшие друг друга облака. Иногда на мгновение показывалась луна. Тишину нарушало лишь кваканье лягушек. Томову показалось, что Илиеску тоже вслушивается в их перекличку.
— Как их только едят французы?
— Кого?
— Да лягушек.
— Разве их едят?
— Как же!
— К чему только человек не привыкает! — произнес Илиеску; казалось, он не Томову отвечает, а своим мыслям.
— А прохладно… Или оттого, что море недалеко? — сказал Томов, застегивая куртку.
— И море близко, и осень не за горами, — неохотно ответил Илиеску.
Но у Томова было хорошее настроение, ему хотелось поговорить.
— Да, время летит. Только недавно был первый жаркий день, а вот уже сентябрь… У нас в Бессарабии уборка урожая закончена, скоро вино будет новое и пойдут свадьбы! А потом, как малость похолодает, режут баранов. Мясо долго, долго варят, и кладут в котел много красного перца, турецкого, а затем остужают… Получается вроде зельца. Каварма называется — объедение! Возьмешь в рот — все горит… Ее любят у нас особенно болгары и гагаузы. Каварму запивают кислым вином — хорошая штука!.. А позже, поближе к рождеству, господа начинают колоть кабанов. Люблю свиное ухо, хотя только раз в жизни пробовал! — Илья осекся и покраснел. «Что это я разболтался? — подумал он. — Ему это, наверное, вовсе не интересно».
В темноте вспыхнул огонек сигареты.
— Теперь я вижу, что вы любитель поесть, — улыбнулся Илиеску. — Как это говорится: «Кто в бога верит, а я в пищу!»…
— Да, — сознался Илья. — Люблю поесть! Но вот, черт побери, не приходится баловаться…
На соседний путь прибыл встречный, тоже товарный, поезд.
— Это мы из-за него, наверное, стояли, — заметил Илиеску. — Если не пойдет какой-нибудь пассажирский — нас могут пустить.
Когда состав остановился, из какого-то вагона, совсем рядом, донесся приятный мальчишеский голос:
Томов сказал:
— Неплохо поет. Наверное, лифтером работал…
— Возможно. Народ у нас музыкальный — все любят петь. Но поют больше всего грустные песни. Тяжело живется…