Он усмехнулся, устроился поудобней и стал думать о предстоящем разговоре с Диди.
Это могло быть любовью. По крайней мере, это было единственной биркой, которую можно было нацепить на связывавшую их мешанину идиотских противоречивых чувств. И это было любовью? Если да, то не такой, которую воспевают поэты.
Улыбка сползла с его губ, брови насупились — он вспомнил вчерашний вечер. Перескакивая через три ступеньки, он вылетел из подземки и почти бегом ринулся в ее логово. Сердце так и норовило выскочить наружу в ожидании встречи. Она открыла дверь на его стук (звонок уж года три как не работал) и тут же, повернувшись, ушла, ну точь-в-точь как солдат на строевой подготовке.
Он застрял в дверях с подобием улыбки. Диди действовала на него нокаутирующе, достаточно было первого взгляда: заношенный до дыр немыслимый комбинезон, очки в круглой стальной оправе, рыжие волосы стянуты по бокам тесемочками.
Том набрал воздуха и начал:
— Надутые губки уже были. Ты их репетировала в детстве. Это задержка развития.
— Сказывается школьное образование, — отпарировала она.
— Точнее, вечерне-школьное. Зевающие ученики и бездарь учитель в жеваном пиджаке.
Он шагнул в комнату, стараясь не зацепиться за подобие ковра, прикрывавшее торчавшие половицы — они словно пережили землетрясение и так и не вернулись в исходное положение. Вкривь и вкось громоздились книжные полки, множество книг, стандартный подбор для ее круга: Маркузе, Фанон, Кон-Бендит…
— Тебе следовало бы сменить имя. Диди — слишком фривольно для радикалки, — заметил он. — Кстати, я даже не знаю, как тебя зовут по-настоящему.
— А какая разница? — бросила она. Затем, пожав плечами, добавила: — Ну, Дорис. Я ненавижу его.
Помимо имени она ненавидела: главенство мужчин, войны, бедность, полицию и особенно своего отца, весьма и весьма преуспевающего финансиста, обожавшего дочь, отдавшего ее учиться в аристократический колледж Плющевой лиги и почти — но не до конца — разделявшего ее нынешние идеалы. Черт возьми, ненавидишь отца — так не бери у него деньги, ненавидишь «копов» — так не спи с одним из них!
Поезд, шипя, остановился. Так, «Двадцать Восьмая». До берлоги Диди еще три остановки, потом пешком четыре квартала, пять лестничных маршей. Целая вечность…
Райдер
Райдер рассеянно наблюдал за «передне-задними». Черный юноша с причудливыми косицами и обреченными глазами. Худой низкорослый пуэрториканец в грязной солдатской куртке. Адвокат — во всяком случае, выглядевший, как адвокат, — при аккуратном «атташе». Мальчишка лет семнадцати с учебниками, голова понуро опущена, лицо пылает от бурно вылезающих прыщей. Четверо. Четыре единицы. Может, то, что должно произойти, отвадит их от привычек «передне-задних».
«Пелем 1-23» влетел на станцию. Райдер взглянул на «передне-задних». Черный парень уже впрыгнул в передние двери, остальные — в задние.
Машинист, высунувшись из окна кабины, оглядывал платформу. Он был средних лет, румяный, с седовато-стальной шевелюрой.
— Открой дверь, — сказал Райдер ровным невыразительным тоном.
Глаза машиниста округлились от ужаса.
— Открой дверь, — повторил Райдер, — или я из тебя вышибу мозги.
Машинист не шевелился. Казалось, его разбил паралич от прикосновения пистолетного дула к щеке. Лицо стало серым.
Райдер заговорил еще медленнее:
— Открой дверь. Больше ничего не делай. Просто открой дверь. Ну!
Левая рука машиниста шевельнулась, дотянулась до стальной двери и стала шарить по ней, покуда не наткнулась на щеколду. Райдер услыхал легкий щелчок. Дверь открылась,, и поджидавший в вагоне Лонгмен ввалился в кабину. Райдер отвел пистолет и, сунув его в карман, шагнул в поезд.
3
Бад Кармоди
Голос произнес: «Не поворачивайся и не ори».
Двери поезда были открыты. Бад Кармоди обозревал платформу «28-й улицы». Что-то твердое уперлось ему в поясницу.
Голос продолжал: «Это — пушка. Зайди в вагон».
— В чем дело? — едва слышно спросил Бад.
— Делай то, что я скажу, — проговорил мужчина. — Не создавай осложнений.
— Да, — прохрипел Бад, — но у меня нет ни цента! Не калечьте.