Он снова начал извиваться, грудь вздымалась, из нее вырывались хрипы. Слезы сбегали по скулам, затекали в рот и капали вниз с челюстей и лоз, которые связывали их.
— Вот ведь ты плакса. Ты сам дал мне на это разрешение, знаешь ли, — лоза выбралась из грудной клетки и потянулась к лицу, чтобы вытереть слезы. Он съежился. — Кроме того… я думаю, что тебе нравится, не так ли?
Неправда! Он не понимал, почему Флауи сказал это, но не мог позволять ему думать так — он это ненавидел, точно так же как ненавидел жирную еду из Гриллби’s, так же как ненавидел каламбуры Санса…
«Санс, где ты? Пожалуйста, вытащи меня отсюда. Помоги. Мне так жаль, что я не разбудил тебя…»
Теперь лоза выводила круги по его грудине, и он прижался спиной к дереву в тщетной попытке отодвинуться. Позвоночник болел, в черепе стучало, он ощущал себя так, будто был связан часами. Неужели и правда? Разве Санс, или Андайн, или кто-то еще не должны были уже найти его? Они… они вообще собирались прийти?
Его поразило внезапной ужасной мыслью, что, может быть, они не придут — может быть, он чем-то обидел их обоих. Обычно такого не случалось — почти никогда не случалось — но он обидел Флауи, сам не понимая чем, ведь так? Вот почему, в первую очередь, с ним все это происходит. Другого варианта не может быть — Флауи хороший, у него нет причин делать плохие вещи без повода. Папирус расстроил Флауи, так что… может быть, он и брата с подругой расстроил.
Может быть, он всех расстроил.
«Прости меня, Санс, за то, что не отнес тебя в постель, за то, что злился на тебя из-за того, что ты не стирал свою одежду, прости, что кричал на тебя за носок!..»
«Прости меня, Андайн, прости, что не попал в цель на прошлой тренировке, прости, что разбил твою миску для спагетти во время кулинарного урока, прости, что я недостаточно хорош, чтобы присоединиться к гвардии…»
Папирус вздрогнул, когда лоза продолжила тыкать его, одновременно с этим утопая в вине от мысли, что обидел тех, кого любил, и он не знал, что из этого хуже.
Наконец, лоза отодвинулась от его груди, и он с облегчением вздохнул.
Пока она не подобралась к его руке.
По крайней мере, это не было так навязчиво, как тычки в грудную клетку, но он все равно напрягся, когда лоза начала исследовать его правую плечевую кость, поглаживая сверху вниз. Затем она обвила лучевую и локтевую кости, протолкнулась между ними, вышла и снова забралась между костей, как будто шнуруя их.
— Скелеты такие странные, да? — услышал он задумчивый голос Флауи. — У вас повсюду какие-то дырки, как вообще вы поддерживаете целостность?
Неприятное ощущение быстро переросло в сильную боль, когда лоза продолжила опутывать лучевую и локтевую кости, начиная разрывать их. Его рука, обвитая кольцами лоз, напоминала лапу Сноудрейка, и он закричал так громко, насколько позволили лозы, забравшиеся глубоко в горло, частично от боли, частично потому, что он не видел другого способа сказать «пожалуйста, прекрати, пока ты не сломал мне руку пополам».
— Ладно, ладно, я понял, — вздохнул Флауи, распутал лианы и убрал их от руки. — Мне больше не хочется тратить свою магию на лечение сломанных костей.
Запястье Папируса пульсировало болью, фаланги подрагивали, и он беспомощно откинулся к стволу дерева.
— Так, то же самое произойдет и с твоими ногами?
Скелет выпрямился настолько, насколько позволяли лозы, связывающие его, и замотал головой, пока та не закружилась. «Нет, нет, не надо!» — пытался сказать он, но голос больше не пробивался сквозь кляп — из-за последнего крика он поцарапался шипами и разодрал горло, так что оно и грудная клетка сейчас болели.
Флауи не обратил на него внимания, его лоза обернулась вокруг малоберцовой кости и голени, шнуруя их точно так же, как руку, и потыкала в коленную чашечку.
Папирус замер и зажмурился, пытаясь подготовить себя к боли, которая должна последовать — может быть, если подумать о чем-то другом — о чем угодно, кроме того, что собрался делать Флауи… Он подумал о разговоре с АЛЬФИС в Андернете и передаче, о которой она все время рассказывала, он подумал о кулинарном шоу Меттатона и всех рецептах, которые еще не успел испробовать, он подумал о посиделках с братом и Андайн, и это больно, это больно, остановите это, остановите…
Через несколько секунд лоза отпустила, оставив суставы с пульсирующей болью, но в основном неповрежденными.
Все… все закончилось?
Нервничая, он повернулся, чтобы взглянуть на Флауи, который изучал нижнюю половину скелета. Он тут же пожалел об этом, когда цветок вдруг развернулся к нему лицом, посмотрел в глаза и улыбнулся своей зубастой улыбкой.
— Думаю, мы готовы к самой веселой части, да?
Вообще-то скелеты не чувствуют температуру, но в тот момент Папирус ощутил ледяной холод.
Но он ничего не мог поделать, когда лоза потянулась, сжала нижний отдел позвоночника и опутала его. Его била жесткая дрожь, но он быстро вспомнил, как подсчет позвонков помогал ему раньше. Один, два, три…
Вторая лоза выстрелила из земли и потерла его бедро.
Папирус закричал бы, если бы у него только была такая возможность, но изо рта вырвался лишь слабый писк. Его дрожь стала сильнее, а грудная клетка нервно вздымалась, пока одна лоза поглаживала позвоночник, а другая — ногу.
Он чувствовал себя странно.
Он чувствовал себя странно, и не в хорошем смысле слова. Ощущение было похоже на то, что он чувствовал, когда лоза играла с его грудной клеткой — это не было плохо, но в тоже время было. От этого его лицо горело, в душе появлялось непонятное ощущение, а маленькая толика магии, которая еще оставалась в его запасах, бурлила и сворачивалась, начиная собираться в груди. Тело говорило, что ощущение неплохое, но разуму, душе, каждой его частичке это не нравилось, ему не хотелось чувствовать подобного. От этого тошнило…
Верхняя лоза добралась до копчика, и он дернулся.
«Остановись, — думал он, широко распахнув глазницы, ослепленные первобытным ужасом. Его ноющая грудь ходила ходуном, дыхание стало быстрее. — Прекрати, прекрати, мне это не нравится, я не хочу!..»
Лоза убралась, но у него было ощущение, что не для того, чтобы угодить его желанию.
Неудержимо дрожа, Папирус посмотрел вниз на Флауи, и мерзкое ощущение стало только хуже от выражения мордашки цветка. В его глазах не было ни капли жестокости или гнева.
Лишь чистое любопытство.
Папирус пытался кричать, привлечь внимание Флауи, чтобы тот увидел, что ему больно, что ему страшно, что он не хочет ничего этого, но единственный звук, который он смог издать — нечто среднее между тихим хныканьем и стоном.
Другая лоза, похоже, закончила изучать его бедро, и он ощутил миг напряженного облегчения, прежде чем она протянулась, чтобы огладить его подвздошный гребень. Дрожь пробила его тело, и в груди зародились приглушенные рыдания.
«Мне жаль, что я не остался дома, — хотел кричать он, когда ощутил, что лоза исследует внутреннюю сторону его таза. — Жаль, что я просто не пошел спать, — когда остатки его магии всколыхнулись и забурлили непонятным для него образом. — Хотел бы я быть не таким слабым», — когда лоза добралась до его лобковых костей.
В далеком уголке его разума вспыхнуло воспоминание о том, как однажды, еще до того, как он начал носить свое боевое тело, он попытался перешагнуть через шипы одной из своих головоломок. Он недооценил высоту и зацепился пахом за острие шипа, обнаружив, насколько чувствительным к боли может быть это конкретное место.
Но, похоже, то было не единственное, к чему оно оказалось чувствительным.
Хотя прикосновения Флауи к костям и так вызывали реакцию, это ощущение было намного, намного сильнее, и когда лоза поглаживала там, шевелилась там, ощущение было тем, что какая-то первичная часть его сознания распознала как удовольствие.
Остальные с ней не согласились.
Его лицо горело, дыхание прерывалось, в нижней части тела засело странное ощущение, и магия начала вращаться и скручиваться в спирали, кружиться, проявляясь в груди тусклым синим сиянием. Позднее он узнал бы, что если бы не был так измучен, а запасы магии не были бы истощены, свечение было бы яркого красивого оттенка — но сейчас оно было уродливого болезненного серо-синего цвета. Сияние просачивалось сквозь ребра и исходило от души, обычно скрытой, но теперь видимой и дрожащей в грудной клетке.