Они сказали мне много ужасного, но я не стал возражать.
Я устал…
(Заговорщически пододвигается, насколько позволяет кресло, к гипсовому Робеспьеру)
Помнишь, как Дантон не стал сопротивляться, когда за ним пришли? Он тоже устал. Поэтому и не дернулся.
(Не удержавшись, бросает быстрый взгляд на гипсовую голову – большую голову Дантона и рядом с ним, лишь немногим меньшую – Демулена)
А Камилл не устал. Он еще хотел бороться, он не устал от революции, от крови. Он романтик, а романтики не устают! Романтики либо истлевают, либо становятся циниками.
Я знаю, что ты любил Демулена, Максимилиан, как, наверное, никогда не любил никого из своих соратников, и ты пытался спасти его до последнего… тебе стоило большого мужества подписать приказ об его аресте и еще большего – точно осознавать, что его казнят. Даже Дантона тебе было просто жаль, а Камилла…
(Осекается)
Не будем об этом! каждый из нас знал, что может умереть в любой из самых прекрасных дней. Каждый из нас знал это и всё же, раз за разом приходил и выступал…ну или был принесен.
(Усмехается)
Я знаю, что ты, Максимилиан, пытался заключить с Дантоном союз. Знаю, что выбирая между двумя опасными врагами Франции – между Эбером и Дантоном…
(Поворачивает голову в другую сторону – к бюсту Эбера, в чертах которого ясно угадывается проявление всего нахальства)
Да, обоих мы бы не потянули. Задохнулись бы, без сомнений.
Эбер всегда был яростен. Неуправляемый наглец, та ещё сволочь, которую так трудно стало контролировать. Он – с одной стороны, и с другой – уставший от всего, и пусть трижды продажный, но всё ещё великий Дантон.
Да, тот самый, что вооружил парижские секции…тот самый, мощь голоса которого успокаивала и раззадоривала толпу – в зависимости от надобности. Нашей общей надобности. Или его…
(Кутон обхватывает голову руками, вздыхает)
Хотели ли мы одного и того же всегда? Хотели ли мы?.. как начинали и к чему пришли? Были ли молоды или стары. Были ли глупы и отважны, умели ли подстраиваться или на самом деле верили в то, о чем голосовали и о чем говорили?
День, когда началась Наша Революция – великий день в моей жизни. Самый сладкий и самый проклятый. Я понял, что могу быть в ней, и понял, как закончу.
Мы совершали ошибки, какие совершала бы любая партия на нашем месте. Мы победили монархию, стёрли Жиронду, разнесли «бешеных», «эбертистов», «дантонистов»…чтобы позволить смести себя.
А те, кто казнили нас сегодня, будут сметены уже кем-то другим, потому что в этом была их задача – убить и быть убитыми.
(С осторожностью касается левой щеки бюста Максимилиана Робеспьера)
Мы, которые строили нашу революцию на крови, не могли построить мира. Это должен был быть кто-то другой. Это то, что я пытался сказать, и то, чего вы не слышали. Вернее – не хотели слышать.
Я и сам не хотел ни говорить, ни возражать, ни слышать. Я хотел справедливости, закона…
(Касается другой рукой бюста Сен-Жюста)
Там, на другом берегу жизни мы скажем друг другу то, чего прежде не слышали. Я скажу, сколько раз лгал и сколько раз был близок к отчаянию. И не надо будет делать вид, что вы не слышали этого.
Ты, Максимилиан, скажешь, как сожалеешь обо всех нас и ни слова о себе. А ты, Луи, скажешь, что не всегда был стальным и без сомнений.
(Отнимает руки от бюстов, с трудом, в скрипучем кресле разворачивается, чтобы увидеть все другие бюсты ушедших, казненных революционеров, среди которых представители всех партий. Некоторые бюсты стоят так плотно друг к другу, что совсем не различить лиц)
Я скажу вам то, чего вы не слышали прежде и не услышите больше никогда! Скажу, а вы не перебивайте меня, как не перебивали никогда моих выступлений, проявляя уважение к моему положению.
Скажу, как прежде, с места…
(Усмехается этой старой своей шутке)
Мы все хотели одного и того же. мы хотели счастья Франции, но столько раз стали ей врагами… наши благие помыслы и наши добродетели привели нас всех к одному итогу. И теперь мы все равны перед смертью и в посмертии.
Каждый из нас ушел неверно и напрасно, каждый из нас был унижен смертью…и здесь еще не хватает стольких лиц! Тех, кто бежал, и тех, кто был в боях, и тех, кто покончил с собой!
Но все мы держали в уме лишь благо.
Да, оно вело нас. И вот мы друг перед другом в вечном молчании переменчивой истории – единственные свидетели этой тишины и этого зала… вы не слышали этого, но каждый шёл к цели.