Голос ученика отвлекает меня от неприятных мыслей. Вообще, в таком состоянии нельзя заниматься каллиграфией, если не хочется увидеть на холсте размашистый хуй.
— Ты когда-нибудь пробовал так писать? Вроде в начальной школе у вас есть уроки каллиграфии.
Я усаживаюсь на землю, скрестив ноги. Фушигуро опускается напротив.
— Да, это было давно.
Апатичное лицо Мегуми успокаивает меня. Напоминает о том, что когда-то и я умел с таким же выражением встречать все невзгоды на жизненном пути.
— Тогда первым делом тебе стоит привыкнуть к кисти. Начнём с кайсё*. Просто напиши несколько печатных иероглифов.
— Это всё? А как же смысл? — вскидывает бровь Мегуми.
— Просто начни. Дальше сам поймёшь.
Я беру тушницу и готовлю краску. Фушигуро несмело тянется к кисти. Но линии у него выходят толстые и напористые. Он долго думает над ними, поэтому они то и дело уплывают не туда, получаются кривыми и волнистыми. Мегуми пытается написать иероглиф 恵 — «милосердие». Задача сложная для новичка. Уже на шестой линии он больше похож на неказистую лодочку, попавшую в шторм. Мегуми кривит лицо и стискивает зубы — это совсем не та медитация, которую он себе выдумал. После десятой, последней, линии Фушигуро отбрасывает кисть, с раздражением глядя на сплошное пятно кривых чёрных полос.
— Ты делаешь неправильно.
— Будто я не вижу! — огрызается Мегуми в ответ.
Вздыхаю. Это даже мило. Первые шаги новичков всегда очаровательны в своём бесхитростном самобичевании. Я берусь за кисть. Пальцы подрагивают от радости прикосновения к тёплой деревянной ручке.
Вижу перед собой только белый холст.
— Ты неправильно смотришь на готовую работу. Хотел узнать смысл? Он в том, что сделанного не исправишь. Тебе остаётся только полюбить уже существующее. Оно идеально в моменте. Чёрная линия останется на бумаге такой, какой ты её придумал. Она рождена в твоей голове, а рука всего лишь инструмент, как и кисть. Если ты хочешь совершенства — очищай разум.
Я знаю, что голос чётко произносит слова, но моя голова пуста от мыслей. Сейчас я — линия на холсте; сознание, обретшее форму. Иероглиф моего имени делит пустоту на инь и ян, белое и чёрное. Внутри у меня ноет и звенит от того, насколько прекрасно это мгновение. Проведённые мной линии останутся в вечности такими, какими я создаю их прямо сейчас — смелыми, плавными, завершающимися полосами просветов в тех местах, где на ворсе заканчивается тушь.
Когда кисть выводит последний элемент, я глубоко вдыхаю. На бумаге иероглиф 鳳 — «феникс», моё имя. Мне хочется писать ещё и ещё, изводя себя попытками угнаться за идеальной пустотой разума. Но сегодня я учитель.
Фушигуро смотрит на меня со странным выражением лица. Сквозь привычную для него недовольную гримасу проступает что-то вроде… восхищения?
— Хоо-сенсей, вы очень красивый, — с придыханием, совсем тихо, проговаривает Мегуми, не отрывая от меня глаз.
Отвечаю сдержанной улыбкой — «спасибо, я знаю, у меня есть зеркало». В таком поведении Фушигуро нет ничего странного: тысячу лет назад дети всегда заворожённо замирали рядом, когда видели меня за работой, даже если до этого озорно носились и увлечённо играли. Хорошо, что во владельце техники Десяти Шикигами есть ещё что-то от ребёнка.
— Фушигуро, раз у тебя так ужасно получается, может, лучше поможешь Юджи и Нобаре?
Я пропустил момент, когда Годжо возник за моей спиной, поэтому сейчас вздрагиваю от неожиданности.
Не знаю, как я умудрился это расслышать: но в дружелюбном голосе точно есть какой-то жуткий свист. Будто тонкий кончик кнута рассекает воздух.
Мегуми, который, в отличие от меня, видит лицо Сатору, очень быстро исчезает, неловко попрощавшись. Я со вздохом собираю кисти — их нужно помыть. В присутствии Годжо писать мне не хочется.
— Хоо, поучи меня тоже.
С таким трудом обретённое спокойствие раскалывается на сотню мелких осколков. И они снова режут моё сердце. Это точно можно приравнять к боли — от вредных кусочков стекла невозможно скрыться. Я вообще не понимаю, откуда они взялись. Почему один звук твоего голоса так сильно задевает меня, Сатору?
Ни в коем случае не поворачиваться. А то снова вытворю что-то странное.
— Перенеси всё в комнату. Скоро дождь пойдёт.
Вот чёрт, ответить согласием — тоже странно.
Сатору выполняет мою просьбу щелчком пальцев. Я оказываюсь в его комнате вместе со всеми инструментами.
Вещи, которые позавчера были раскиданы мной в порыве гнева, сейчас аккуратно сложены. Ноутбук стоит рядом с кроватью. Никаких других изменений нет. Но почему-то у меня чувство, будто я попался в ловушку.
Собираюсь с силами и поворачиваюсь к Сатору. По спине пробегает холодок, чувствую, как на шее выступает испарина. Меня словно знобит. А всё из-за того, что Годжо снял повязку, смотрит на меня спокойно и прямо. Я точно знаю, что мне нужно что-то сказать, но рот беззвучно открывается и закрывается, перестав слушаться меня вслед за остальным телом. Взгляд Сатору Годжо имеет странную, волнующую власть надо мной. Как хорошо, что сейчас он переведёт его на холст и тушь. Ведь переведёт, да?..
Комментарий к Больная голова, пустая голова
*Кайсё — один из стилей японской каллиграфии. Иероглифы, написанные кайсё, практически ничем не отличаются от печатных символов, используемых в газетах.
========== Медленно ==========
— Мне тоже просто что-нибудь написать?
Сатору, к счастью, заговаривает первым. Я киваю, вырванный из собственных раздумий. Чтобы взять кисть и начать писать, Сатору нужно пройти мимо меня и остановиться очень близко. Чтобы следить за его линиями, мне нельзя отходить.
Нервно перебираю пальцами. Я как оловянный солдатик, который летит прямиком в огонь. Сердце гулко стучит о рёбра, мощными толчками перемещая по телу кровь. Но кажется, будто оно работает напрасно, потому что вся алая жижа собралась на моём лице — оно горит жаром румянца. От просветления, принесённого любимым делом, не осталось и следа. В голове целый осиный рой мыслей: я всегда так злюсь? это раздражение? чем он так меня бесит? может, здесь просто душно?
Годжо двигается плавнее, чем обычно. Его тело будто встречает сопротивление осязаемого напряжения, созданного моей разрастающейся паникой.
Сатору встаёт на колени и наклоняется над холстом. Одну руку он кладёт на место, где бумага переходит в подложку, другой сжимает кисть. У Годжо длинные и ловкие пальцы. Он держит ручку идеально — его предплечье расслаблено, локоть готов к движению, плечо обеспечивает отсутствие малейшей дрожи.
Смоченная в туши кисть ползёт по бумаге. Тихое шуршание слышится громом в моей голове. Всё внимание обращено на звуки, поэтому я различаю ровное, глубокое дыхание Сатору. Сам я, кажется, уже пропустил больше десяти вдохов. Лёгкие жжёт и сдавливает изнутри.
Нельзя молчать.
— Пальцы… Кхм… Подушечки пальцев рук обладают самой высокой чувствительностью, поэтому важно сосредоточиться на ощущениях, чтобы правильно управлять кистью, — произношу я.
Чёрт… Лучше бы молчал. Высокая чувствительность? Сосредоточиться на ощущениях? Мозг услужливо подсовывает мне картинку: пальцы скользят по внутренней поверхности обтянутого плотной тканью чёрных брюк бедра Сатору; я действительно чувствую многое: как напряжена рельефная мышца, как от моих прикосновений нетерпеливо подрагивает тело, как его жар проходит сквозь одежду…
Хоо, немедленно приди в себя!
Но, честно, мне сложно. Наверно, то, что я сейчас чувствую, похоже на нити судеб глазами человека, не обладающего моей техникой. Туго сплетённый клубок одинаковых по цвету и структуре волокон, которые даже воздействуют на меня похожим образом — разжигают внутри огонь. Злость, раздражение, обида, любопытство, интерес, желание… Пока Годжо пишет, я пытаюсь распутать хотя бы несколько. Допустим, что же я всё-таки чувствую от пришедшей на ум позавчерашней сцены? Я взбешён, потому что это было почти насилие? Возбуждён? Обижен?