— А вас чего сюда понесло?
— Да как сказать… Так уж получилось.
— Ладно, — говорит она, — я не любопытная. Получилось, так получилось. Завтра, значит, уходите?
— Да. На Ведьмину топь.
— Куда?
— На Ведьмину топь. Или нет, постойте, на Ведьмин омут. У вас ведь был связной?
— Связной?
— Ну да. Человек от партизан.
— А… от партизан… Это кто ж вам сказал?
— Друян. Он говорит, что связной не дождался нас, но велел передать, чтобы шли мы на Ведьмин омут. Разве не так?
— Почему же не так, — говорит она неуверенно. — Если лесом идти, часов за пять доберетесь.
Она берет пустую корзину.
— Ну, ешьте на здоровьице… И спите спокойно, шуцманы сюда не захаживают.
Кит растерян. Надо бы расспросить ее о связном, но она уже в дверях, не бежать же за нею…
Давно уже он так не ел. Пожалуй, даже перестарался. И все равно осталось еще на два таких ужина. Несъеденное сложил в рюкзак. Завтрашний день обеспечен. Завтрашний день… Не понравился ему разговор с этой женщиной. То ли она недоразвитая какая-то, то ли тут что-то не то. А может, просто привыкла держать язык за зубами? Ведь он, Кит, человек для нее чужой, неизвестный. Мало ли, что с Друяном пришел, все равно лучше дурочкой прикинуться. Он вдруг вспомнил ее вопрос: а вас чего сюда понесло? Вопрос, на который он мог бы ответить подробно и велеречиво. Так он и отвечал уже не раз, потому что и вопрос задавали не впервые. И все в его ответе было правдой: организация — из одних мальчишек, потому что Эглайс погиб еще в начале сорок второго, у них есть возможность получать самые разные сведения, да и вообще они не лыком шиты, но что толку без рации, почти без оружия, без взрывчатки… Значит, главное — связь. С кем? С другими рижскими подпольщиками? Легче наладить связь с другими мирами. Остаются партизаны. Стаська уверяла, что это совсем несложно. И не подвела. Вот и все.
Все и не все…
Друян устал. Не от трехдневного перехода — от бабы. Сказал ей сонно:
— Отнеси чего-нибудь пащенку.
И сразу нахлынуло оцепенение, последним усилием воли перевернулся на левый бок — так всегда засыпалось легче.
Когда он снова открыл глаза, была еще ночь и, может быть, даже начало ночи, но чувствовал он себя крепко выспавшимся, бодрым. Все так ясно, тихо и хорошо, только ноги ноют. Не от ходьбы. Они у него чуть ли не с детства ноют. Это уже настолько привычное — внимания не обращаешь.
Рядом с ним лежала Катерина. Он почти не различал ее в темноте, но угадывал по дыханию, по терпкому запаху подмышек, по жару плотного бабьего тела и по желанию — оно пришло опять.
Взяв ее сегодня вечером жадно, с ходу, Друян на несколько кратких часов почувствовал себя опустошенным — и показалось — надолго. Но вот же, опять его тянет — обхватить, притянуть, прижать эту упругую плоть, мясо… Он даже руку протянул, и вдруг — словно по темени обухом…
Друян отдернул руку, приподнялся, долго вглядывался в лежавшую рядом женщину, даже наклонился над нею, пытался разглядеть лицо. Изнутри, по ребрам торопливо стучало сердце, лоб и ладони — липкие.
Катерина, будто почувствовав что-то, зашевелилась. Тогда он откинулся на подушку, вытянул руки вдоль тела и замер. Так и лежал, пока не стало светать.
Считай, два года прошло, а все продолжалось по-прежнему. Болеслав приезжал, как заведенный, чаще всего по субботам, ел, пил, рассказывал — иногда из газет, иногда уездные новости. Бронька уже не томилась, ходила к нему почти в открытую, но от дома не отрывалась, хозяйство вела по-прежнему, с Друяном изъяснялась двумя-тремя фразами в день, а он и вовсе не изъяснялся, в лучшем случае что-то мычал. Деревне эта история поднадоела, только бабы иногда еще вспыхивали и нехорошо ругались. И вдруг — скандал в благородном семействе. Нет, не у Друянов, просто говорится так…
Вышла Бронька по своим делам на самом раннем рассвете, и что же — у Голубовских тоже на огород выходит мужик. Помочился и опять в избу. Бронька наспех напялила на себя чего-то и — в соседнюю деревню. Еле достучалась до Болеслава, тот нагрузился вечером у них же, у Друянов. Ну, она так и так, сын у Голубовских объявился, тот самый, что в сорок первом удрал и про которого говорили, будто он в партизанах. Болеслав почти сразу очухался, дело выходило — будь здоров?
К полудню дом Голубовских был оцеплен накрепко, и тогда несколько шуцманов ворвались в избу, все перерыли и выстукали. Мать и дочь в один голос божились, что знать ничего не знают, что все это наговор и людская злоба. Ну, шуцманы показали им наговор…
Вечером того же дня Болеслав опять сидел у Друянов и рассказывал. Самогон ему наливали в большую тонкостенную рюмку с золотым ободком, уже как бы официально считавшуюся Болеславовой, а на закуску Бронька шлепала блины; испечет и сразу со сковородки шлепает ему на тарелку. Раскраснелась. То ли от плиты, то ли от язвительной радости. Глаза блестят, сама то и дело к рюмке прикладывается и подзуживает Болеслава: ну, так как вы их?.. Голубовские Броньку при всех позорили, вслух говорили — шлюха, придут скоро красные, всенародно шкуру с тебя спустим. А вышло, что шкуру спустили с них, вот у Броньки и блестят глаза. Нет злее народа на земле, чем бабы.
Юзефа Голубовская — Друяну двоюродная сестра, Юлька — двоюродная племянница, но Друян и виду не подает, сидит, привалившись спиной к стене, ухмыляется — желтые зубы лезут из-под еле намеченных губ, — пьет до дна, но через одну.
Болеслав захмелел, смакует подробности, распаляется, Бронька шлепнула блин, Болеслав воспользовался моментом, ущипнул ее и, наверное, крепко, Бронька дернулась, хотела что-то сказать, но сдержалась, а он ее еще и по заду шлепнул, расхохотался, Друяну подмигнул: «Пороть их надо…» Бронька взвилась: «Мало тебе Голубовских?!» Тут Друян встал: башка раскалывается, пойду прогуляюсь до озера. Бронька на него посмотрела с ненавистью: не ходи! Но он оттолкнул ее, услышал, как снова расхохотался Болеслав, и плотно прикрыл за собою дверь.
День был пасмурный и стемнело рано. Друян, действительно, шел к озеру. Шел и думал. В этой истории могло быть две правды. Бронька до того докатилась, что и впрямь могла наговорить на Голубовских, а если так, то все очень просто — нельзя же выдать того, чего не знаешь. Но могло быть и по-другому, как-никак — сын и брат. Злой народ бабы, но и выносливый. Он это по Броньке знал.
Друян задумался так, что и не заметил, как дошел до озера. А на берегу оказалась Юлька…
Сначала он разглядел только темную фигуру, тащившую весла к его лодке, и притаился за деревом. Но когда стали сталкивать в воду, выхватил финку и бросился на похитителя.
Юлька закричала. Он сразу остановился, поняв, что это баба, и даже как будто распознав голос. А Юлька стояла, замахнувшись веслом, потеряв, наверное, последнюю надежду, и от этого готовая на все. Подойди он ближе, размозжила бы голову.
Он хрипло окликнул:
— Юлька?!
Она не откликнулась, хотя и не могла не узнать его. Тогда он стал медленно приближаться. Юлька все еще стояла, подняв весло. Но это уже было не всерьез. Весло он отобрал и сел на край лодки. Юлька заплакала. Друян молчал. За этот день девка такого натерпелась — на всю жизнь хватит. Пусть выплачется. Но вот как она здесь оказалась, Друян понять не мог. Болеслав говорил, что обеих баб в Режицу повезли, в гестапо. Неужто сбежала? Оказалось — да. Связали им руки, бросили в телегу, всего два шуцмана с ними поехало, много ли надо — избитых баб устеречь. Вечером остановились возле какого-то хутора, перекусить. Их в телеге оставили. Тут Юлька и распутала веревки, мать ей зубами помогла. Ну, а потом она развязала мамку. Бросились бежать. И надо же, проклятые собаки залаяли! Шуцманы стали палить, погнались, мамку схватили, а Юлька до лесу добежала, тут за ней и гнаться перестали, постреляли только вслед. Пошла Юлька к озеру, лодку взять, на ту сторону переправиться, а уж там…
Это «там» больше всего интересовало Друяна. Но девка все плакала, боялась, что забьют мать до смерти, да и знал он, что сразу всего не расскажет, никто его в деревне не понимал, сторонились даже.
Друян сам перевез ее на тот берег. В лодке она на коленях стояла — не удивительно, после такого допроса неделю не сядешь, непонятно, как они выдержали, не выдали. Он и Юльку спросил об этом. А она: так ведь брат же…