Пока ехали, Друян старался разговор к делу свести, но девка либо отмалчивалась, либо в сторону клонила, и пришлось-таки ему открыться. Но и тут не сразу она поверила, наконец поняла, что все это не пустая брехня, и даже испугалась вроде. Однако подействовало. Кое-что рассказала. И Друян понял — пришел его час.
Домой он вернулся только на следующий день. Бронька была растеряна, поглядывала на него со страхом, но спросить, где он был, не решалась. Друян поел, велел ей истопить баню и опять ушел. На этот раз отсутствовал он недолго. Всех дел-то было — выкопать зарытый пистолет.
Пистолет этот он снял с мертвого советского лейтенанта. Тогда, в сорок первом, много убитых лежало и по лесам, и по дорогам. Пистолет был хороший, новенький. Друян завернул его в промасленную тряпку и зарыл в лесу. Остальное — кожаную сумку, бинокль, компас, часы — спрятал дома.
— Готова баня, — сказала Бронька.
Он посмотрел на нее, усмехнулся:
— Пошли.
Бронька вздрогнула — уже который год они не мылись вместе, но ослушаться не посмела, чувствовала, что-то происходит с Друяном и теперь не до шуток.
В бане он внимательно разглядывал жену. Нет, Бронька не подурнела, как обычно дурнеют деревенские бабы после нескольких лет замужества. Больше того, даже привлекательнее стала. И полнота у нее из тех, что только округляют и красят бабу. Увидишь такую, и рука чешется дать раза. И с острой тоской он подумал: через Болеслава это… Не будь Болеслава, Бронька скоро бы надоела самой себе, опустилась, ушла в хозяйство, махнув рукой на женскую свою привлекательность. А стоит махнуть рукой, и самая что ни на есть раскрасавица быстренько оборачивается старой ведьмой. Но у Броньки оказалась вторая жизнь, хотя и страшноватая, особенно спервоначалу, но манящая, радостная и чтобы не потерять ее, надо было оставаться свежей, не уродовать себя ради лишнего пятака, не забывать о зеркале, не перешивать старье, а урывать на обновки. Полюбила Бронька эту вторую жизнь, втянулась в нее, осмелела, забыла, что за все человек расплачивается. Но сейчас, видно, вспомнила, собачьими глазами смотрит. И он с нее глаз не сводит, сверлит, мучайся, стерва, ты ведь не знаешь, чего теперь ждать, а это самое страшное.
Все заныло в Друяне от ненависти к этой бесстыдно красивой бабе, сломавшей его жизнь, горло будто обручем сжало, слюну не сглотнешь. И неожиданно для самого себя он пошел на нее, как бык, медленно, тяжело, неумолимо. Бронька сидела на лавке, отжимая волосы, и, наверное, он был страшен, потому что она закричала и метнулась в предбанник, но Друян успел схватить ее за волосы. Бронька опять закричала, а он бросил ее на пол и навалился…
Дома Бронька сразу прошла в комнату, села на кровать и словно оцепенела. Лицо у нее было пустое, как у дурочки. А Друян стал собираться в дорогу. Вытащил старый рюкзак, сунул туда два хлеба, сала кусок, несколько луковиц, штоф самогонки, две смены белья, носки шерстяные, бинокль, мелочи всякие, скатал одеяло и ватник, привязал поверх рюкзака. Все деньги, какие были дома, и марки немецкие, и советские рубли, сунул в карман пиджака и зашпилил его английской булавкой. Подумал: кольцо бы Бронькино не забыть… Решил взять сейчас, потом из головы вылетит. Пошел в комнату. Бронька все так же сидела, будто глумáя.
— Снимай кольцо!
Она посмотрела на него, ничего не поняв, и не шевельнулась. Друян влепил ей пощечину, Бронька покачнулась, но не вскрикнула, а он схватил ее руку и стал стаскивать с пальца обручальное кольцо. И тут, наверное, что-то дошло до Броньки, она вдруг затряслась и попыталась вырвать руку, но он ударил ее еще раз и сдернул-таки это проклятое кольцо. Тогда она ткнулась лицом в подушку и заревела в голос.
— Пожрать собери! — громко сказал Друян и пошел в кухню.
Кольцо он сунул в потайной кармашек, подумал, снял с пальца свое и опустил его туда же, потом сел к столу, стал гадать: не забыл ли чего? Выходило, что нет.
Вошла Бронька, морда распухла от пощечин, стала собирать на стол. Потом прислонилась к стене, губы трясутся, выговорила через силу:
— Не трогай его… бей меня… хоть до смерти бей.
Друян доел яичницу, вытер губы, свернул самокрутку, закурил:
— Утром пойдешь к нему. Скажешь, чтобы приехал. Надо эту историю кончать. Захочет он тебя взять, пусть берет.
— Мы же с тобою в костеле венчаны, — тоскливо сказала Бронька, — разве ж таких разводят?! Как же ему брать меня?
— Его дело, — сказал Друян. — Сядем завтра втроих и разберемся.
— Может, не надо? Не кончится это добром…
— Я тебе покажу «не надо»! А уж насчет добра… — он криво усмехнулся: — Сама знаешь…
Бронька опять заплакала:
— С чего это ты? Из-за Юзефы да Юльки этой, что ли? Как с цепи сорвался…
— А по-твоему, они мне не родная кровь?
Да, кровь-то была родная, но и Друян, и Бронька знали, что не в этом дело. Бронька все-таки добавила:
— Они и тебя обзывали не дай бог как.
— Из-за меня ты их, стало быть, под монастырь подвела? — с ненавистью сказал Друян. — Ну и сука!
На том и кончился разговор. Легли спать. Долго лежали не двигаясь. Вдруг Бронька откинула одеяло, потянулась к Друяну, зашептала над ухом:
— Развяжусь я с ним… на распятии клятву дам… будем как люди жить…
Он отпихнул ее, повернулся спиной; засыпая, слышал ее глухие всхлипывания.
Проснулся Друян и сразу вскочил как ужаленный. В окно било солнце. Броньки не было. Он за минуту оделся, сунул за брючный ремень пистолет, схватил рюкзак и выскочил на улицу.
Солнце еще только поднялось, но он не знал, когда ушла Бронька. Шел по дороге, рассчитывал… Нет, должен успеть, до места, которое он себе наметил, ходьбы не более часу, а Болеслав не из ранних птичек. Друян не только успел, он ждал их три часа с лишком. Наконец затрещала мотоциклетка.
Карабин Болеслав повесил на грудь, потому что сзади сидела Бронька. Одной рукой держалась за Болеслава, другой придерживала платье. Друян подпустил их метров на тридцать. Лишь после третьего выстрела мотоциклетка резко вильнула и врезалась в сосну. Но мотор не только не заглох, а напротив, ревел теперь так, словно небо рушилось. Оба — и Бронька и Болеслав — далеко отлетели в сторону. Болеслав не двигался. Бронька ползла на четвереньках неизвестно куда, Друяна она не видела. Он зашел сбоку и всадил в нее две пули. Мотор продолжал реветь, и выстрелы были почти не слышны. Друян вернулся к Болеславу, дострелял последние патроны, потом нагнулся над мотоциклеткой и вырвал ключ зажигания. Оглушительный рев сменился оглушительной тишиной. Друян вытащил у Болеслава документы, сунул их к себе в карман, взял карабин и патроны.
Поздним вечером того же дня по ту сторону озера его встретили Юлькин брат и еще какой-то мужик, постарше.
Когда они уходили, Катерина стояла на пороге. Кит обернулся и помахал ей. Она не ответила, ушла в дом. Странная женщина. Может, ему показалось, но она его будто предупредить о чем-то хотела. Пока они завтракали, все поглядывала на Кита, а потом стрельнет глазами на Друяна, прищурится, губы скривит, не поймешь, то ли зло, то ли боязливо.
Кит громко спросил:
— А кто приходил от партизан? Как его звали?
Женщина рта не успела открыть, как Друян торопливо сказал:
— Племяшка моя приходила, Юлька.
— Почему же она не дождалась нас?
— А хрен ее знает. Может, велели не рассиживаться тут.
Друян, прищурившись, посмотрел на женщину. Та вышла из кухни. Тогда он негромко сказал Киту:
— Ты при бабе не очень-то язык распускай. А то ведь возьмут ее за бока, она все и выложит.
— Ненадежная?
— А кто надежный? Ты, что ли?
— Ну все-таки, — сказал Кит, — кому-то можно верить, кому-то нельзя. Раз уж к ней связных присылают, значит в какой-то степени верят.
Друян одним глотком допил молоко, встал.
— Хватит тары-бары разводить, надо идти.
…И вот, они идут.
Лес поредел, похоже, что впереди болото. Кит не любит болот. В жаркий день там задохнуться можно. Воздух липкий, влажный, горьковатый. Легкие будто ватой забиты. И, как ни старайся идти след в след за Друяном, где-нибудь сорвешься-таки с кочки, хлебнешь в ботинки болотной жижи, и начнет хлюпать, мерзко, противно, ноги преют. И комары, конечно. Бич божий! И змеи. Кит с детства боится змей. Увидит гадюку, передернет его, по спине — мурашки…