— Кого ты имела в виду? — подозрительно спросил Хуго.
— Это свекольный ликер, — сказала она, ставя графинчик на стол, — мой отец знает такой рецепт, что пальчики оближешь.
— Ты говорила о Даце?
Майга не ответила, наполнила рюмки.
— Где она пила всю ночь?
— У какого-то Гунара, кажется.
— У Гунара? — Хуго был поражен. — В доме, где я живу?
Майга кивнула.
— Послушай, но они же не знакомы. С какой стати Гунар… Ты ничего не путаешь?
— Они познакомились около месяца назад.
— Черт знает что! — сказал Хуго. — Значит, она была у него на дне рождения?
— Кажется так, но лучше спроси ее сам.
Хуго схватил графинчик и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Потом вскочил и стал расхаживать по комнате. Майга незаметно следила за ним.
Наконец ему надоело ходить, он снова плюхнулся в кресло, закурил и, наклонившись через стол, в упор глядя на Майгу, сказал:
— Я с нее шкуру спущу, если это правда!
— Ну что ж, — усмехнулась девушка, — на твоем месте… Хорошая трепка ей не повредит.
Майга лениво поднялась, обошла вокруг столика, отобрала у него сигарету и ткнула в пепельницу. Потом села к нему на колени.
Хуго этого не ожидал. В нем проснулась подозрительность. Задрав голову, чтобы видеть лицо девушки, он спросил:
— Послушай-ка, почему ты мне все это рассказала? Вы же такие подруги — водой не разольешь.
Майга рукой обхватила его за шею, щекой прижалась к его щеке. Сказала задумчиво:
— Первый кнут доносчику, да?.. Я всегда была ябедой. Во дворе меня ненавидели, даже били.
Он хотел обнять ее, но она вскочила и потянула его в спальню.
Из ворот Майга и Даце вышли вместе. Они не торопились, и поток работниц обтекал их с обеих сторон.
Некоторое время шли молча, потом Майга спросила:
— Хуго не появлялся?
— Нет.
— А я его встретила вчера вечером. Ну и злой же он был.
— С чего это?
— Узнал, что ты была у Гунара.
Даце резко остановилась. Почти крикнула:
— Кто ему сказал?
Майга тоже остановилась.
— Откуда я знаю? — она смотрела куда-то в сторону. — Может, сам Гунар?
— А черт! Этого мне еще не хватало.
Потом опять молчали до самого дома. Молча поднялись по лестнице. В прихожей выгрузили «товар». Только после этого Даце спросила:
— Чаю выпьешь?
— Пожалуй, — сказала Майга.
Они вошли в комнату, и Даце сразу включила электрический чайник. Коротко бросила:
— Пойду переоденусь.
Майга села в низкое кресло, откинула голову, вытянула ноги. Ей очень хотелось спать.
Через комнату в шлепанцах прошла Даце. Потом в ванной зажурчала вода. Еще через какое-то время забулькал чайник. Но Майгу охватила такая истома, что она сказала себе: черт с ним, пусть булькает…
Потом вернулась из ванной Даце и закричала:
— Чайник же выкипает! Ты что, заснула?
Майга с трудом разлепила глаза:
— Действительно… задремала.
Она все-таки заставила себя встряхнуться, и они стали пить чай с бутербродами. Бутерброды были с печеночным паштетом, но вчерашние. Паштет почернел, а зачерствевший хлеб обдирал нёбо. Но они были голодны и не замечали таких мелочей.
Наконец Даце не выдержала:
— Так, говоришь, он очень взбеленился?
— Хуго?
— Ну а кто же еще?
— По-моему, да, — лениво дожевывая последний ку-сок, сказала Майга. — Грозился дать тебе хорошую взбучку.
— Черта с два! — покраснела Даце. — Я себя бить не дам. Я ему не жена. Я сама себе хозяйка. Выгоню к дьяволу и весь разговор.
Майга маленькими глотками пила чай и смотрела мимо Даце, на стену, оклеенную дешевыми зелененькими обоями, где, к ее удивлению, оказалась невиданная ею раньше картинка под стеклом, в узкой деревянной рамке. На этой картинке жирными черными линиями была изображена лежащая на тахте голая женщина с закинутыми за голову руками, томно взиравшая на мир из-под полуопущенных век.
Странно. Майге показалось, что эта женщина очень похожа на нее. «Это вчера, — подумала она, — вчера я была похожа на эту женщину. Когда Хуго встал, распахнул окно, закурил, я лежала вот так же и смотрела на него, прищурив глаза».
— Ну что ты молчишь, как рыба?! — досадливо сказала Даце. — Я с тобой, как с человеком…
— А что мне тебе сказать? — все еще глядя на картинку, отозвалась Майга. — Ты же сама знаешь, болтовня это все. Никогда ты себе хозяйкой не была, и никогда ты его не выгонишь.
— Ну, это мы еще посмотрим…
— Брось. Не он же виноват, а ты.
— Да в чем я виновата? — плаксиво вскрикнула Даце. — Пригласил знакомый человек на день рождения… Подумаешь! Я же не каторжная!
— Не кричи, — тягуче сказала Майга. — Я-то здесь ни при чем, верно? Хочешь выгоняй его, хочешь живи с ним. Предупредила я тебя, и баста.
— О, господи! Да не кричу я. Но ты же должна понять. С восьми лет я как в тюрьме или на каторге жила. Матери я вообще не помню, а когда умер отец, меня дядька с теткой сразу в деревню забрали. На хутор. А хутор у них — дай боже! Летом по десяти батраков работало. В сороковом, когда большевики пришли, вся семейка в лесу отсиживалась. И меня прихватили. При немцах только вернулись… к родному очагу, будь он неладен! Я как ломовая лошадь на них работала. Думаешь, ценили? Что ни случись, во всем Даце виновата, в субботу вместо ужина — березовая каша… Думаешь, я от сладкой жизни в город сбежала?
— Зато теперь у тебя жизнь сладкая.
— Слаще некуда. Того и гляди накроют. Да в Саласпилс…
Скинув платье, Даце ничком бросилась на кровать и заснула так крепко, что не слышала, как пришел Хуго.
Проснулась она от обжигающе больного шлепка и вскочила как ужаленная. В комнате горел свет. Рядом стоял Хуго, и лицо у него было противное до рвоты.
— Дурак проклятый! — сквозь слезы крикнула Даце.
Он опять замахнулся, но она успела увернуться и снова бросилась на кровать вниз лицом. Навалила на голову подушку. Главное — чтобы не испортил физиономию!
Кричать она не решалась — не дай бог, прибегут соседи, да еще и полицию вмешают. Лучше уж потерпеть. И терпела.
— Ну, хватит с тебя? — сказал он наконец.
Потом вышел в столовую, и она услышала, как булькает ликер. Уходя, он снова заглянул к ней:
— До завтра, мой афельсинчик!
Пародируя Даце, он говорил по-деревенски: афельсин и копе.
Она ничего не сказала, ревела в подушку.
Когда он ушел, Даце заставила себя встать, добралась до ванной, пустила холодный душ и стояла под ним, пока у нее не застучали зубы. Насухо вытершись, она надела чистое белье и новое шерстяное платье.
Погасив в комнате свет, подняла штору, распахнула окно и высунулась наружу.
Шел дождь. Улица была тиха и пустынна. Даже полоски света нигде не увидишь, только на углу чуть покачивался зашторенный фонарь.
Даце уже почти успокоилась, даже обида ушла куда-то внутрь, но зато пришла такая тоска, что хотелось броситься головою вниз.
Она знала, что не сможет заснуть, а ночь только начиналась, ждать было некого и нечего, оставалось искать самой. Что искать? Ну, пусть не искать, пусть просто идти куда-то, все равно куда, только бы избавиться от ощущения заброшенности и от непосильной этой тоски.
В прихожей она быстро натянула плащ, повязала голову шелковым платочком и выскочила на улицу.
Шла она торопливо, стараясь поскорее миновать темные неспокойные улицы и выбраться к центру. И лишь дойдя до Вальтер фон Плеттенбергштрассе — бывшей Елизаветинской, — замедлила шаг. А потом и вовсе остановилась вместе с другими прохожими.
Проститутка ругалась с извозчиком. Требовала, чтобы тот вез ее дальше, до Парковой, где был солдатский публичный дом. А извозчик отказывался наотрез, считая почему-то, что это для него позорно. Девушка, хлипкая на вид, в простеньком ситцевом платье, с пьяным упорством вжималась в кожаное сиденье и твердила: нет, нет, до Паркштрассе!.. Тогда он слез с облучка и вытащил ее из пролетки. Она вся сжалась, из глаз брызнули слезы, но не закричала, а продолжала твердить: ты обещал! до самого дома!..