От души рада одна лишь артистка варьете. Такая конкуренция действительно не страшна. Представив, какие она сама завтра сорвет аплодисменты, она улыбнулась Крелле, но тут же спохватилась и сделала гримасу возмущения.
Тайминю даже в голову не приходит воспользоваться небольшой паузой и подать Крелле какой-либо знак. И все же Элеонора замечает его. Видит, глубоко взволнованная, подходит к краю эстрады, хочет вслух выразить радость, счастье и… не в состоянии произнести ни звука.
Оркестр второй раз играет рефрен. Дирижер нервничает. Публика в недоумении. Только двое не замечают, что творится вокруг.
И тут вдруг голос Крелле обретает былую силу. Теперь она поет одному лишь Тайминю, теперь можно не думать о том, как потрафить вкусам посетителей, о завтрашнем дне, зависящем от успеха сегодня.
Элеонора стоит, низко опустив голову. Как легко сыграть отчаяние первой части песни! Достаточно вспомнить все несчастья и унижения, выпавшие на ее долю за последние годы. И когда аккомпанемент оркестра, перешедший в тихий плач скрипок, вновь начинает звучать в полную силу, она, почти забыв, что это всего лишь эстрадный номер, вдруг вкладывает в песню копившийся годами гнев:
Элеонора срывает с плеч красный платок и подбрасывает его. В ярком луче внезапно вспыхнувшего прожектора он и в самом деле реет словно боевой стяг.
— Это красная пропаганда! — раздается вдруг чей- то крик.
Человек со шрамом на лице вскакивает со своего места и громким свистом выражает хорошо разыгранное возмущение. Его поддерживает еще кое-кто из посетителей.
Занавес опускается. Зал безмолвствует. Резким диссонансом в тишину падают слова конферансье, выкрикиваемые с наигранным оживлением:
— Теперь Элеонора Крелле споет советскую песню «Марш демократической молодежи».
— Она совсем спятила! При такой напряженной политической ситуации выступать с подобными песнями! Боюсь, ее ожидают серьезные неприятности… — с деланным волнением говорит Венстрат.
— Неужели ее могут арестовать? — Как ни гонит от себя, но все же допускает подобную мысль Тайминь.
Вместо ответа Венстрат бросается к двери, ведущей из зала за кулисы.
Занавес медленно, как бы нехотя, раздвигается. Оркестр играет вступление, но Крелле все еще не выходит на сцену. Занавес неожиданно задвигается вновь, в зал дают свет.
Тайминь вскакивает. Рядом с ним оказывается Венстрат.
— Скорее! — торопит его Венстрат.
— Что случилось? Полиция?
— Полиция! — хрипло шепчет Венстрат.
Тайминь одним прыжком подскакивает к двери сцены. Смэш и человек со шрамом преграждают ему путь. Тайминь готов силой проложить себе путь.
— Здесь мы не пройдем, только время потеряем, — хватает Тайминя за руку и тащит за собой Венстрат. — Бежим кругом! Через актерский вход.
Опрокинув по пути стул, толкнув кельнера, который едва не уронил нагруженный рюмками поднос, Тайминь пробегает мимо швейцара. Не замечая, что Венстрата с ним уже нет, он обегает вокруг здания, направляясь к двери, освещенной одинокой лампочкой, — входу в театр для актеров.
— Разве представление уже кончилось? — кричит ему вслед старый Серенс.
…Дикрозис действовал по тонкому психологическому расчету. Затевая провокацию, он учел все. По рассказам Крелле и по собственным наблюдениям во время посещения «Советской Латвии» у Дикрозиса сложилось впечатление о Таймине, как о человеке горячего нрава, и он решил сыграть на этом свойстве характера штурмана. Конечно, можно было заранее предупредить Крелле и заставить ее принять участие в задуманной сценке, но Дикрозис, мнивший себя артистом, любил импровизации. Он считал, что все будет выглядеть намного натуральней, если певица поверит в реальность угрозы и с неподдельным ужасом в голосе будет звать на помощь. Инсценируя примерно ту же ситуацию, что имела место в оккупированной Риге, Дикрозис был уверен, что Тайминь, не задумываясь над последствиями, бросится на выручку. И уж наверняка выкинет какую-либо глупость, которой можно будет выгодно воспользоваться.