Что я помню еще? Как раз в неделю всех работоспособных Зеленых, с Дисками и без, собирали в самом большом и самом новом строении нашего Оазиса. Эолы брали с нас то, что мама — шепотом — называла данью. За меня, каждый раз, отвечала она — вытягивала руку вперед, Диском вверх, и ждала, пока считают всю информацию о проделанных работах. Я видела, как люди, заключенные в белое с головы до пят, наступали на случайно просыпанные, с таким трудом выращенные плоды, которые мы приносили в уплату обеспечения безопасности. И каждый раз я думала, не могла не думать о стеклянных куполах теплиц, где все мы работали по очереди. И всегда задыхалась от обиды и спертого воздуха, наполненного запахом гнили от раздавленных плодов.
Я думала тогда о том, что люди в белом могли бы смотреть, в конце концов, под ноги, потому что вон та ягод, ярко-синяя, сочная, кажется, была выращена в нашей теплице. Думала о детворе лет четырех-пяти, которая с важным видом протирала низ тех самых стен, вечно заляпанный пятнами воды. Думала о папе, который иногда не спал ночами, ломая голову над тем, как получить более устойчивые к засухе образцы растений. Думала — и с ума сходила от собственных мыслей.
Но однажды это изменилось. Я тогда не знала, кто взялся за кисть и краски, где нашел палитры и силы. Знала только, что на короткий чудесный день стены бараков, их крыши, покрылись сказочным узором яркого, кричащего всеми оттенками розового и зеленого граффити. Перед нами, обитателями одного из самых мелких Оазисов, задавленных повинностями и пустыней, открылся чудесный мир. Огромные птицы с радужными хвостами смотрели на нас с тонких неровных стен наших жилищ, гигантские цветы, будто специально, выросли на них, чтоб подарить самую свежую, несущую сказочные ветра, фиолетовую тень. В этот день мы пропустили работу. Водораздел забросили, никто не пошел стоять, согнув спину в мутной воде канала, никто не встал под испепеляющие лучи. Весь этот день был как один большой праздник. Мы с мамой провозились целый день в нашем крошечном садике камней, расчищая песчаные дорожки тонкими грабельками, рисуя ими замысловатые узоры. Я неосознанно повторяла рисунки, что окружали меня в тот волшебный день, и с детским удивлением рассматривала крошечные цветные пятнышки на маминых руках. Из кармана ее старенького, но неизменно выстиранного передника торчали кисти. И я радовалась этому, это вызывало у меня почти восторг. А еще я очень радовалась тому, что у каждого дома появилась своя маленькая тайна, ведь раньше только наш отличался от серой массы бараков тем, что за ним был разбит этот сад. Теперь же у каждого дома было сердце, поющее диковинными птицами, цветущее магическими цветами и листвой.
А вечером, как и обычно, была минута Тишины, когда все, кто носит Диск, на абсолютном автоматизме выстроились в шеренгу, вытянули левую руку вперед, раскрывая ладонь. И стояли так все положенное время, пока кто-то, мне, ребенку, неведомый, считывал у этих измотанных, но хранящих тень улыбок людей информацию о прожитом дне. Они стояли, рефлекторно держа спину ровно и дыша так тихо, что казалось, будто они и не дышат вовсе. Улыбки постепенно сходили с их лиц, по мере загрузки воспоминаний и эмоций. Я смотрела в небо, и все думала, что вот сейчас увижу ту штуку, что заставляла моих знакомых и друзей стоять вот так, недвижимо и постепенно стирала радость из их глаз и лиц. Зрелище это было жуткое. Его можно отнести ко многим и многим страхам моего детства.
А на следующее утро я вспомнила себя отскребающей краску с деревянной стены сначала своего, потом соседского барака. Мамы нет, она лежит внутри, и с ней что-то очень не так. Тупой нож, который зажат в моей руке, слишком тяжел. Солнце палит нещадно. «Может, это потому, что волшебные цветы больше не защищают нас?» — спрашиваю я себя, загоняя очередную занозу в руку.
И даже теперь ничего из этого не хотело уходить. Ни осунувшееся лицо мамы, обрамленное тонкими пепельными локонами, ни ее бледные пальцы, перебирающие семена, ни руки с тонкими запястьями, никак не созданными для грубой физической работы. Я видела, как она тонкой тростиночкой ломалась в нашем Оазисе. Ее бешеной внутренней энергии отчего-то перестало хватать.
Я открыла глаза, точно зная — я плакала. Снова. Но никому не было дела до моих слез. А в особенности моему Провожатому. Глянул волком поверх края маски — и снова вперился в дорогу.