Сновидение принадлежит молодому человеку 34 лет. У него много проблем. Разнообразна символика трансформации (первый и последний эпизоды сна). Необходимость в изменениях назрела давно, и сновидец это понимает, но он очень пассивен. Беседа с аналитиком продвигалась ровно до того момента, когда был задан неизбежный вопрос: “Если вы все понимаете, почему ничего не делаете?” Сновидение изображает не только попытки изменения (операция), но и страх перед ними, психологическую защиту собственной пассивности.
Эпизод со старушкой имеет отношение к материнскому комплексу сновидца (мать умерла, когда он был совсем маленьким). Тоска и одиночество, потребность в понимании и любви, неумение позвать и услышать — все это изображено во сне художественно и беспощадно. Работа с материнским комплексом представляется наиболее очевидным направлением терапевтической помощи.
Эго сновидца содержит гипертрофированную альтруистическую установку, явную попытку компенсации одиночества и страха перед людьми. Сон показывает постриг, фигуру Самости в образе маленького мальчика, внешность которого пластически соответствует Персоне юноши. Бросается в глаза ущербность левой (бессознательной) стороны по сравнению с правой — в левом кране нет воды, и т.п. Примечательна символическая картина осознавания жизни — “в коридоре светло, но повсюду серая пыль”.
Специфическим символом индивидуации является также мандала — образ психического универсума, изображение центростремительного процесса, воссоздающего центр индивидуальности. Мандала подчинена принципу троичной, четвертичной и осевой симметрии и в типичном случае представляет собой фигуру круга, квадрата или равностороннего креста. Юнг пришел к пониманию мандалы через собственный опыт, во время первой мировой войны. Ее психологическую значимость он постиг не сразу:
“В 1918-1919 годах я был комендантом зоны английских войск в Шато д’Эксе. Каждое утро я рисовал в записной книжке маленький кружок — мандалу, которая в тот момент выражала какое-то мое внутреннее состояние. Эти рисунки давали мне возможность видеть, что происходило с моею психикой день ото дня…Только постепенно я открыл для себя, чем в действительности является мандала — она есть самодостаточность, внутренняя цельность, которая стремится к гармонии и не терпит самообмана… Мои мандалы были криптограммами, они объясняли состояние моей души и всякий день принимали новый вид. В них я видел себя, т.е. все мое существо в его становлении. Вначале я понимал их смутно, но уже тогда я сознавал, как много они значат, и я хранил их как драгоценные жемчужины. Я был убежден, что в них самое существо предмета, и со временем они объяснят мне, что же со мною происходит. Я представлял себе это так, как если бы я и мой внутренний мир — были монадой этого бесконечного мира, и мандала составляет эту монаду, микрокосм моей души” (57, с.196-197).
Архетип мандалы задает совершенно особые сновидения, так называемые “мандалические сны”. Такие относительно редко встречающиеся сновидения являются свидетельством успешной индивидуации и характеризуются специфическим ощущением равновесия, покоя и благополучия. Их можно отнести к числу “просветленных” снов, относительно значения которых у сновидца нет сомнений. Это благостные сновидения, часто с ярко выраженной религиозной символикой, позитивной по содержанию и гармоничной по форме.
Поскольку процесс индивидуации переживается как нечто священное, нуминозное, то символ Самости может отражать эту святость. Персонификациями Самости часто выступают фигуры святых, апостолов и особенно — образ Иисуса Христа. Юнг установил, что один из центральных христианских догматов — Троица — также имеет отношение к процессу индивидуации. Архетипический характер фигуры Христа показан посредством исследования ассоциированных вокруг нее историко-религиозных традиций — гностической, иудео-христианской, митраистской, зороастрийской. Говоря об изображении Христа в Евангелиях, Юнг замечает, что уже на ранней стадии реальный человек Иисус исчез, скрывшись за эмоциями и проекциями своего окружения; он был немедленно и почти без остатка ассимилирован окружавшими его психическими “системами готовности” (религиозными системами) и тем самым преображен в их архетипическое выражение. Он превратился в коллективную фигуру, которой жаждало бессознательное его современников.