Гость расшнуровал ботинки и поставил их у плинтуса; на носки и каблуки налипла золотистая кашица с нашей сырой нечищеной лужайки. Освободившись от экипировки, он коснулся своими короткими беспокойными пальцами моего горла — так щупают шелк. А потом последовал за отцом в гостиную, где работал телевизор. Как только они уселись, мама внесла блюдо с кебабами и кориандровым чатни. Мистер Бирсада положил один кебаб в рот.
— Остается только надеяться, — проговорил он, протягивая руку за вторым, — что беженцев из Дакки принимают так же радушно. Кстати. — Он вынул из кармана и вручил мне пластиковое яйцо с коричными сердечками. — Хозяйке дома, — произнес он с едва заметным неуклюжим поклоном.
— Ну что вы, в самом деле, мистер Бирсада, — запротестовала мама. — Каждый вечер подарки. Вы ее балуете.
— Я балую только тех детей, которых невозможно избаловать.
В этот миг я всегда испытывала неловкость и ждала его отчасти со страхом, отчасти с восторгом. Я была очарована изысканной элегантностью мистера Бирсады и польщена его слегка нарочитым вниманием, и все же величественная непринужденность его жестов обескураживала, и на какое-то мгновение я чувствовала себя чужой в собственном доме. Такой ритуал повторялся изо дня в день, и в течение нескольких недель, пока мы не привыкли друг к другу, это был единственный раз за вечер, когда гость обращался ко мне напрямую. Я ничего не отвечала и никак не откликалась на непрерывный поток медовых леденцов, малиновых трюфелей, фруктовых пастилок. Я даже не могла поблагодарить за угощение: однажды, получив потрясающую мятную конфету на палочке в блестящей пурпурной обертке, я сказала «спасибо», и мистер Бирсада мрачно изрек: «Что значит „спасибо“? Здесь все только и делают, что благодарят: сотрудница банка, кассирша в магазине, библиотекарша, когда я возвращаю просроченную книгу, оператор на переговорном пункте, когда безуспешно пытается соединить меня с Даккой. Если меня похоронят в этой стране, то во время погребения, несомненно, выразят благодарность».
Я считала, что нехорошо уплетать сласти, подаренные мистером Бирсадой, как обычную снедь. Я берегла каждодневные подношения, словно драгоценности или монеты исчезнувшего королевства, и складывала их в стоявшую возле кровати небольшую шкатулку из резного сандалового дерева, где давным-давно, еще в Индии, мать моего отца хранила толченые бетельные орехи, которые жевала после утренней ванны. Это была единственная реликвия, доставшаяся мне от бабушки, которую я никогда не видела, и я не знала, что туда положить, пока мистер Бирсада не вошел в нашу жизнь. Время от времени, прежде чем почистить зубы и приготовить на завтра одежду для школы, я открывала шкатулку и съедала одну конфету.
В тот вечер мы, как всегда, сидели не за обеденным столом, поскольку оттуда был плохо виден экран телевизора, а молча сгрудились вокруг журнального столика, поставив тарелки на колени. Мама носила из кухни блюдо за блюдом: чечевицу с жареным луком, стручковую фасоль с кокосом, рыбу с изюмом в йогуртовом соусе. Я принесла стаканы, тарелку с нарезанным лимоном, перцы чили, которые родители в больших количествах приобретали во время ежемесячных поездок в китайский квартал и держали в морозилке, — они любили разламывать стручки и смешивать их с едой.
Перед ужином мистер Бирсада всегда совершал загадочный ритуал: доставал серебряные часы без ремешка, которые хранил в нагрудном кармане, быстро подносил к волосатому уху и заводил их тремя ловкими движениями большого и указательного пальцев. В отличие от наручных часов, объяснял он мне, на карманных было установлено даккское время, забегающее вперед на одиннадцать часов. На протяжении всей трапезы эти часы лежали на столике на сложенной бумажной салфетке, но их владелец никогда не справлялся, сколько они показывают.
Теперь, когда я узнала, что мистер Бирсада не индиец, я стала еще внимательнее изучать гостя, пытаясь выяснить, что отличает его от родителей. И пришла к выводу, что одно из отличий — карманные часы. Когда в тот вечер я наблюдала, как он заводит их и кладет на журнальный столик, мною овладело беспокойство; я осознала, что жизнь в Дакке опережает нашу. Я представляла, как дочери мистера Бирсады пробуждаются ото сна, заплетают ленты в косы, предвкушают завтрак, собираются в школу. Наши трапезы, все наши действия — всего лишь тень того, что уже случилось там, отстающий призрак того мира, к которому на самом деле принадлежит мистер Бирсада.
В половине седьмого, когда начались новости, отец прибавил громкость и поправил антенну. Я в это время обычно читала, но в тот вечер папа настоял, чтобы я тоже посмотрела последние известия. На экране показывали танки, катившие по пыльным улицам, обрушающиеся дома и лес неизвестных мне деревьев, куда бежали жители Восточного Пакистана, стремясь найти спасение на территории Индии. Я видела лодки с надутыми парусами, плывущие по рекам кофейного цвета, баррикады возле университета, сожженные дотла редакции газет. Я повернулась к мистеру Бирсаде; картины с экрана в миниатюре вспыхивали в его глазах. Лицо его было неподвижно, бесстрастно, но напряжено, словно ему указывали дорогу к неизвестному месту назначения.
Во время рекламы мама пошла на кухню за новой порцией риса, а отец и мистер Бирсада бранили политику генерала Яхьи Хана. Они обсуждали интриги, о которых я не знала, катастрофу, суть которой я не могла уразуметь.
— Видишь, как несладко приходится твоим ровесникам, — сказал отец, кладя мне на тарелку новый кусок рыбы.
Но я не могла больше есть. Лишь украдкой посматривала на мистера Бирсаду, сидевшего рядом со мной в оливковом пиджаке, — он спокойно делал углубление в рисе, чтобы положить туда чечевицу. Совсем иначе я представляла себе человека, обремененного столь тяжкой тревогой. Не потому ли он всегда так безупречно одевается, чтобы быть готовым с достоинством встретить самые трагические известия или даже в любую минуту посетить похороны? А еще мне подумалось: что бы случилось, если бы на экране появились все семь его дочерей — улыбаются, машут с балкона и посылают отцу воздушные поцелуи. Вот бы у него свалилась гора с плеч! Но такого не будет.
В тот вечер, положив в шкатулку пластмассовое яйцо с коричными сердечками, я не испытала обычного торжественного удовлетворения. Я старалась рассеять печальные мысли о мистере Бирсаде в его пахнущем лаймом пальто, напоминавшем о мятущемся, изнывающем от пекла войны мире, в который несколько часов назад мы заглянули из нашей ярко освещенной, устеленной ковром гостиной. И все же ни о чем другом я думать не могла. У меня подводило живот, когда я гадала, не примкнули ли его жена и дочери к текущей через границу ревущей толпе, что то и дело мелькала на экране. В попытке отогнать этот образ я оглядела комнату — кровать под желтым балдахином, сочетающимся с оборчатыми занавесками, фотографии нашего класса в рамках, развешанные по стене, оклеенной бело-фиолетовыми обоями, карандашные надписи возле двери стенного шкафа, где папа каждый год в день моего рождения отмечал, насколько я выросла. Но чем больше я старалась отвлечься, тем сильнее убеждала себя, что семья мистера Бирсады, скорее всего, погибла. И наконец я взяла из шкатулки квадратик белого шоколада, развернула его и сделала то, чего раньше не делала никогда — положила шоколадку в рот, дождалась, пока она полностью растает, и, медленно глотая, стала молиться, чтобы родные мистера Бирсады были живы и здоровы. Прежде я никогда ни о чем не молилась, меня такому просто не учили, но сейчас решила, что в данных обстоятельствах должна это сделать. Зайдя перед сном в ванную, я только притворилась, что чищу зубы, опасаясь, что, если смою остатки шоколада, молитва не подействует. Я сполоснула щетку, переставила тюбик с пастой, чтобы родители не задавали лишних вопросов, и заснула, ощущая сладость на языке.