Вот с чем нужно бороться. Против этого контрреволюционного «бубенчика», за изящную жизнь, за красивую жизнь, которую мы вплотную начинаем строить.
Переходим к стихам:
Аплодисменты всего зала.
На заводе[3]
По утрам Лена глядела в зеркало с ненавистью. Зеркало честно и без всякого сочувствия отражало скошенный подбородок, вздернутый нос, кустами какими-то растущие брови. Да, некрасива, некрасива. И ничего тут не поделаешь, разве снова родиться. Вот быть бы такой, как Паня Шпагина — первая красавица на все ФЗУ. Сейчас за ее станком — шум, смех, всякий кто пройдет мимо — улыбнется, заговорит. А на Лену никто не обращает внимание, разве только по делу...
— Эй, Фёдоров, кому сдавать смену?
— Вот тебе сменщик.
— Я станок Игнатову не сдам, Павел Иваныч.
— Это почему?
— Поломает. Пусть ФЗУ кончит, тогда и к станку идет.
— Не глупи, Казакова. Не век же ему тележки возить. В техкружке Игнатов занимался. В остальном ты подучишь. Ты ведь у нас профессор по фрезерной части.
— Как учить, так профессор, а как фотографа в цех звать, так Шпагину снимают. Красивых ищете?
— Ревнует. А к кому ревнует? К парню?
— Нет, к газете, к станку.
— Ребенок, право, ребенок, — сказал мастер.
— Ну, Петька, придется мне, видно, остаться. Лекцию тебе читать. Становись вот сюда. Вот деталь. Номер ее 6017. Работать ее надо быстро. Начинай, показывай, чему вас на кружке учили. Поправлять буду.
— Грязно тут у тебя, Лена...
— Стружка, тряпка — это не грязь. Во всех цехах так. Чище нельзя, не дома.
Игнатов оказался способным учеником, а Лена — «профессором», и вскоре не стало надобности в учебе после смены.
Игнатов принес газету. Заводская многотиражка писала о нем — чернорабочем, ставшем квалифицированным фрезеровщиком.
Лена прочла газету и скомкала ее.
— Как ты ни работай, лучше меня работать не будешь.
— Посмотрим.
— Разве станок мой испортишь.
— Станок-то у нас один. Да и радость не в этом.
— Верно. — Лена досадливо откинула волосы со лба. — Вот что, Петька, ты учись скорей. А я уйду с завода. Работаешь, работаешь и никто на тебя внимания не обращает.
— В расчетной ведомости небось обращают...
— Да разве мне деньги нужны?
— Боишься меня. Училась, училась, а пришел Игнатов, два месяца проработал и сделает теперь больше, чем ты.
— Ты каждый день сдавай столько...
Так началось молчаливое соревнование сменщиков.
Паня Шпагина, свесив ноги в черных лакированных туфельках с подоконника клуба, болтала с подругами: ненавижу его, рыжего летчика. Видеть не могу, а каждый вечер встречаюсь. Тянет. Целую и думаю: хоть бы погиб, проклятый...
— Влюбилась, влюбилась, — захихикали подруги.
— Вот странно, — сказала Лена, отрываясь от книжки. — Я так же с Петькой Игнатовым. Не от любви. И не целовала. А ненавижу.
— Влюбилась, влюбилась, — захохотали подруги.
— Эх ты, принцесса от станка, — засмеялась Шпагина. — Дай-ка книжку. Так и есть. «Фрезерные станки». Брось ты эту премудрость.
— Дайте мне, — сказала Лена библиотекарше, — что-нибудь поинтереснее.
— Вот «Кавказский пленник». Про любовь.
— Возьму, — сказала Лена. — Почитаю про любовь. Может, красивой стану.
— Петька, я хорошую книгу прочла. Сочинение Толстого «Кавказский пленник».
— Я читал эту книгу. — Игнатов снимал спецовку. — Что тебе здесь понравилось?
— А вот где о черкесах говорится, что были они бедны, а оружие у них дорогое, сверкает.
— Ну?
— Думала я о нашем с тобой оружии, Петька. Грязен станок. Инструмент надо полчаса искать в тряпках, в щепках. Чистить буду. На сколько сегодня?
— На сто шестьдесят процентов.
— И все на «отлично»?
— Не все, но много. Не подсчитывали еще...
— Не верь ему, Казакова, — сказал Горлов, фрезеровщик-сосед. — Игнатову счастье. Он с бракеровщицей из контрольного перемигнулся. Она ему и метит: «отлично». А деталь — хуже моей.
— Не ври, — резко оборвала Горлова Лена. — Я сама смотрю. Игнатов хорошо работает. Завидки берут?