А утром Глеб делал зарядку — и надо было бояться, чтобы он не очень шумел и не тревожил соседей. Все было как в порядочных семьях.
И вот однажды пришел пожилой толстый человек. Он пришел к Глебу, а Глеба не было дома.
— Битов, Григорий Арсеньевич, — представился он. И сел, растопырив колени градусов на сто двадцать. Его животу иначе не было куда опуститься. На нижней губе Битова приклеилась разжеванная сигарета. Потом он положил эту сигарету в цветочный горшок, и Мария Федоровна решила, что он совсем не интеллигентный. И еще ей почему-то сразу стало опасливо, тревожно.
— Вы работали вместе с Глебом Ивановичем? — робко спросила она.
— Нет, — сказал Битов. — Мой сын служил вместе с вашим.
— Может, попьете чайку, пока Глеб вернется?
— Чай есть чай, — сказал, подумав, Битов. — Но я сейчас не хочу. Спасибо. А вы моего сына не знали? Сашку не знали?
И тогда она вспомнила белобрысого парнишку с широко открытыми голубыми глазами, который несколько раз бывал у них вместе с Глебом, когда Глеб еще не закончил школу юнг.
— Как же, как же, помню. Очень симпатичный молодой человек… Они с Глебушкой все вместе книжки читали… Где он теперь у вас? — спросила Мария Федоровна.
Старик закряхтел и потер лысину.
— Помер. Геройски, можно сказать, погиб на боевом посту, — сказал он потом. — Неужто вам Глеб Иваныч и не рассказывал ничего?
— Он никогда ничего не рассказывает, — с горечью сказала мать Глеба.
— Так они ж вместе на одном тральщике служили, — сказал старик. — Вместе и подорвались весной сорок пятого на донной мине.
— Как подорвались?! — спросила мать Глеба, чувствуя, как холодеет у нее кожа на голове.
— Обыкновенно, — сказал старик.
— Ужас какой! — сказала Мария Федоровна.
— Н-да.
— Столько лет, а он все молчит!
Когда вернулся Глеб, они со стариком обнялись и поцеловались, как друзья. О чем они говорили, мать не узнала, потому что сын попросил ее приготовить что-нибудь закусить, и повкуснее.
А через неделю Глеб плюнул на экзамены и отправился в Петрозаводск на новый перегон. По своему обыкновению, ничего толком он не объяснил.
— У Сашкиного старика дела швах, — сказал Глеб, уже надевая шинель. — Его плавать по нездоровью и старости больше не пускают, а сам он моряк, механик. Никто его не возьмет, кроме меня. А как вернусь из этого рейса, тогда уж точно останусь дома надолго. Ты только не плачь, мать.
— Только возвращайся побыстрее, пожалуйста, побыстрее, — попросила мать. И ей показалось, что сын рад предлогу опять умчаться куда-то. И это было обидно.
2
Трюм сейнера был маленький, тесный. Здесь густо пахло свежей еще краской, олифой, суриком, новой кирзой сапог, пеньковым тросом. За тонким бортом плескала вода. Когда недалеко проходило какое-нибудь судно, вода за бортом плескала сильнее, скрипели между бортом и причалом кранцы. Облака на далеком небе в четырехугольнике люка покачивались, и у края люка появлялась встревоженная морда корабельного приблудного пса Айка, названного так то ли в честь президента Эйзенхауэра, то ли потому, что пес часто скулил что-то вроде: «Айяйуй».
Айк имел нрав веселый, туловище поджарое, даже тощее и был очень легок на ноги. Сейчас Айк скучал, сидя в полном одиночестве на палубе, и проходящие невдалеке суда пугали его.
Заметив рыжую острую морду пса, Вольнов неизменно подбадривал его, говоря:
— Спокойно, Айк!
Вольнов и боцман проверяли в трюме снабжение.
— Мешки хлорвиниловые?
— Сто штук.
— Мешки джутовые?
— Сто. Их по десять на судно, товарищ капитан?
— Да, черт бы их побрал… Кальсоны теплые? Считай прямо пачками… И у меня имя есть: Глеб Иванович.
— А где они, кальсоны?
— Кажется, в простыне завязаны были… Посмотри под спасательными поясами…
— Здесь. Десять пачек… Их теперь, пожалуй, и в настоящей прачечной не отстираешь…
— Флаги национальные?
— Девятнадцать, товарищ капитан.
— Как девятнадцать? Их по две штуки на каждое судно должно быть.
— Здесь больше нет… А чего они большие такие? Будут у нас ниже борта болтаться, да?
— Ты не разговаривай, боцман, а ищи.
— Здесь только колпаки поварские… наматрасники… Нет флагов больше, товарищ капитан!