Унекан кричал громче всех, размахивая руками, зло выколачивал о скамейку свою медную трубку, бил себя в грудь, и сквозь тунгусский гул голосов раздавались русские фразы:
— Мошенник… Плут.
— Начальник надо толковать. Вот ужо приедет.
Раздались вдали один за другим три выстрела. Эхо покатилось по тайге. Потом явственно зазвенели бубенцы, опять прибежал Гришка и крикнул тунгусам:
— Ребята, выходи.
Все вышли, кроме Унекана, остановились у избы а Унекан прильнул к окну и смотрел с любопытством, что будет дальше.
Бубенцы слышались все ясней и ясней. Опять гукнул в тайге выстрел. Сквозь деревья замелькал движущийся огонек, ближе, ближе, что-то храпело там и фыркало. Наконец показался верхом на лошади человек. Лошадь кто-то вел в поводу, с зажженным факелом.
Было совсем темно.
Гришка возился возле амбарчика, торопливо втыкая в землю две палки. Воткнув их, он подпалил, ухмыляясь, ниточки. Вдруг вспыхнуло пламя, зашипело и двумя огненными хвостами шарахнуло в небо, загрохотало в вышине, рассыпалось в падучие звезды и растаяло.
Тунгусы попятились назад, хватаясь друг за друга; старый Унекан отскочил от окна.
А всадник подъехал к тунгусам и заорал зычным голосом:
— Здорово, орда!..
Все стояли раскрыв рты, мяли в руках камзолы и, пораженные, глядели на невиданную здесь лошадь и на огромную, всю усыпанную крестами и звездами фигуру всадника.
На голове Оглашенного был надет, ручкой вперед, эмалированный ночной горшок, отчего одутловатые его щеки еще более раздались в стороны, а усы грозно были опущены книзу.
К ручке посудины, как кивер в каске, была прикреплена сделанная из конских волос якутская махалка от комаров. Через плечо, по солдатскому мундиру, повязан синий шарф, а сверху него, на груди лежала вырезанная из жести цепь с большим посредине крестом.
Оглашенный был пьян, он сидел на лошади кособоко — одна нога выше другой — и держался обеими руками за гриву.
Рабочие, русские мужики и парни, стояли и улыбались, некоторые начали острить.
— Никак, кобыла-то под хмельком, седока-то не сдержит.
— Сде-ерржит. Не брякнись. Оглашенный: тут коренья… Держись за хвост!
Торговый Гришка что-то шепнул им, они замолкли и все, как один, сняли с голов шапки, переглядываясь друг с другом.
Простодушные тунгусы слепо верили, что это — начальник, судья строгий, который сажает в тюрьму, которого все трепещут — и Борька, и Гришка, и поп Ванька, и старшина в Кежме, и урядник, и царь. Нет, царь поди не боится, царь главнее, а может быть, судья главнее, гляди, у него сколь заслуг, кресты, кресты, кресты и цепь. Батюшки, цепь-то какая… А сам-то он толстый, голос толстый, брюхо толстое, не то что у судьи в Кежме, которого они видели на ярмарке: этот самый большой, самый главный; поди что захочет, то и сделает; поди велит оленей отнять, и отнимут; поди велит баб и детей отобрать, и отберут; поди велит убить, и убьют, а тушу псам скормят.
Стоят, трясутся. Уж очень грозным им показался судья.
А если убежать? Нет, поймают. Лошадь, борони бог, как проворно бегает: вскочит, свистнет, никакому тунгусу ходу не даст. Ой, амака-дедушка Боллей-Боллей, Микола-матушка… Что будет, что будет…
А Унекан все в избе, нейдет, вот отчаянная голова, нейдет. Надо бы сказать, чего он нейдет, как не боится, что не встретил. А может, он лежит под лавкой, а то со страху в печь залез? Вот какой товарищ, вот какой плохой товарищ, а еще старик. Чего нейдет… Ой, Микола-матушка, Иннокентий-батюшка.
— Пожалуйте, господин начальник.
— Пожалуйте, господин судья, — наперебой, притворно лебезя, сказали Гришка с Борькой, два брата.
Оглашенный, подняв руки, хотел опереться на Борьку, но левая, что подлинней, нога перетянула, и он неожиданно кувырнулся по другую сторону лошади, грузно шлепнувшись на землю. Посудина с головы укатилась под гору к реке, лошадь, семеня ногами, захрапела, и во всю глотку захохотали рабочие. Оглашенный молча встал на четвереньки, с усилием приподнялся, дал коню сапогом в морду, опять кувырнулся, потом, овладев собой, выпрямился и, ругаясь на всю тайгу, бодро зашагал к избе, сопутствуемый торговыми.
— Ой, батюшки, что-то будет! Начальник рассерчал, свалился, а рабочие хохочут, нечего сказать, — нашли время… вот ужо, он даст им, вот ужо!.. Зачем он свалился-то, чего напрасно беспокоится… устал с дороги, ох, засудит, ох, конец пришел! Начальнику надо бы отдохнуть, шутка ли: пока ехал, месяц и небо поди два раза пропадал.
Чего ж Унекан не выходит?
За столом сидели Оглашенный, Борька и Гришка.