Перейдя вброд две реки и выбравшись на ровную тропинку, они окончательно пришли в себя.
Унекан едет-едет да захихикает, а сам ничего не говорит, Конго едет рядом молча и тоже улыбается, подражая старику.
Унекану нипочем, что забыл там, у дружка, серебряный для Чочак пояс, что потерял две дорогие лисьи шкуры: «Бог опять даст». Подвигается вперед и не знает, куда несет его олень, ночь ли, день ли теперь, не чувствует, хотя в тайге темно. Где он, кто с ним едет и что тот говорит, кто он сам, жив или умер, сидит у костра или видит сон, — не понимает: весь погрузился в только что пережитое, такое страшное и необычное, большое и угловатое, которое никак не может уместиться разом в его тунгусской душе, чистой и праведной, как душа ребенка.
Едет Унекан, глаза раскрыты, губы улыбаются и что-то шепчут.
Словно осенний листопад, подхваченный порывом ветра, скачут и крутятся перед ним и здоровенный, весь обросший шерстью кулачище судьи, и дикий Гришка, с высунутым красным языком, и кувырком летящий к стене озорник Борька, и семеро рабочих, и девка Машка, — весь этот кавардак то вихрем вьется перед смеющимися закрытыми глазами старого Унекана, то стелется понизу, сучит локтями, мечется из угла в угол и натыкается на этот страшный, какого еще белый свет не родил, кулачище.
Унекану любо.
— Так, судья-батюшка, так… лупи пуще!.. — шепчут, кривясь улыбкой, его губы, душа играет у него, и вдруг, будто глухой удар в шаманский бубен, рокочет далеким громом чей-то голос: «Будешь тунгусов обирать?.. А?!»
Старик открывает глаза, озирается, ищет скрывшегося за поворотом Конго, кричит ему:
— Конго, имиткаль… Имиткале-е-о-о!.. Дожида-а-й!..
Подъезжает к нему вплотную и, весь наполненный восторгом, глядит в улыбающиеся, лучистые глаза своего молодого друга, потом, наслаждаясь смыслом своих слов и хитро прищелкивая языком, по-русски говорит:
— Справедливо, обсуждат начальник-то… Борони бог, как… шибка правильна…
— Обсуждат ладна… — вторит, захлебываясь от удовольствия, Конго.
И оба раскатываются гортанным хохотом.
ВАНЬКА ХЛЮСТ
Угрюмая, необъятная, страхи таящая в себе, тайга дремала.
Где-то, за далекой горой, еще блуждал луч солнца, а тьма уже проснулась в трущобах, поползла неслышно из берлог, распласталась по влажному седому мху, нетерпеливо дожидаясь, пока погаснут жемчужные облака. Тишина была чуткая такая, выжидающая.
«Гу-гу-у… Хо-хо-хо!»
Вздрогнула тайга, насторожилась. Но меркли вверху облака, приподнималась тьма выше, баюкала тайгу и навевала ей сны. Дремала тайга. Еще не успели окрепнуть робкие и неуверенные огоньки звезд, а тайга до краев уж захлебнулась тьмою, хлынувшей к померкшим небесам.
Тайга заснула.
Кто-то ходит во тьме. Смеется тихо. Там, на пригорочке, большой костер горит. А возле него — двое.
Костер тихо потрескивает, языки пламени задорно и весело лижут тьму.
Дед Григорий — восемьдесят лет скоро — кряхтит у костра, греется: износилась с годами кровь, похолодела. Лицо у него грубое, с лохматой белой бородой, но в глазах блестит что-то такое хорошее, теплое — словно он открыл неведомые, простые и великие тайны. Хмурит густые брови, а на устах радость. В глазах небеса, а душа все еще по земле ползает.
Говорит дед медленно, густым и хриплым голосом, и в его рассказе всегда смешок слышится — старик веселый.
Еще у костра, притулившись к деду, сидит внук его — хороший, лет шести паренек Тимша.
Да еще две собачки: Жучка с Верным. Жучка молоденькая, как смола черная, юлит возле Верного. Верный лежит смирно, морду на лапы положил и умными глазами смотрит в лицо деда. Когда дед весел, и пес весел, но чуть затоскует старик, вздохнет и Верный.
Тимша с белыми, в скобу подрубленными волосами, остроносенький, с живыми серыми глазенками, и когда смеется, глаза превращаются в узенькие щелки с лучистыми, как у старика, морщинками. На вид он щупленький, бледный. Сидит съежившись, посматривая на деда, чего-то ждет. Тот гладит его большой корявой лапой по шапке и ласково говорит:
— Ох, и лютой же ты, Тимша, сказки слушать…
Мальчонка ерзает радостно и настораживается.
— А ты, дедушка, ну-ка скажи, слышь, про тигру-то…
— Хе-хе… Эвона чо… Ну — ладно, коли так…
Дед толкает в костер смоляной пень, огонь жадно набрасывается на новую пищу и стрижет ее неугомонно острыми ножами своих языков.
— Дык про тигру?.. Ладно-о-о…
Дед много знает забавных рассказов, ласково-грубых, по-таежному красивых: весь свой век в тайге прожил, но сейчас нарочно медлит, посматривая сыскоса на внука, а тот весь нетерпением пышет, как струна вытянулся слухом, ждет…