— Забежала раз к нам тигра из Монголии. Это лет с пятьдесят тому, как не боле. Три волости, парнище, сбили, чтобы, значит, препону ей положить. Вот ладно. Окружили мы ее, черта, а она промеж нас так вот и сигат, так вот тебе и сигат…
— Сигат?
— У-у-у… Как молынья. Одному по рыле хвостом съездила, сразу салазки на сторону своротила… Вот, брат, кака силища… Зверюга самая душевредная…
Тимша слушает разиня рот и вытаращив глаза от удивления, а дед улыбается и хриплым басом говорит дальше.
И когда дед, увлекаясь, хватает через край, испуганное лицо Тимши вдруг покрывается смехом, и он, фыркая в рукав, машет на деда рукой и вскрикивает:
— Ври-ка больше!..
Тогда дед на полуслове смолкает, зло смотрит на внука, а потом нахлобучивает ему проворно по самые уши шапку, и оба враз заливаются смехом…
В темноте, направо, то всхлипывая, то пересмехая кого-то, гуторит тихо таежная речка: хоть поздно, — давно спустился с неба сумрак, — а сон не берет ее…
И вдруг там раздалась песня… Высокий голос, весь тоска и слезы, жаловался на что-то звездам, укорял кого-то… Это Ванька Хлюст, бродяга, что вчера пристал к деду, как затерявшаяся собачонка.
Послышался хруст валежника, шорох ветвей все ближе да ближе: то Ванька Хлюст продирается сквозь заросль тайги. Вот вынырнул: не идет, а скачет торопливо, подпираясь толстым батогом. Свет костра хлынул ему навстречу, и в трепетных лучах видно было, как Ванька, прискакивая, волочит правую ногу…
— Ну, паря, и мастерина же ты песни петь, — сказал Григорий, — за самое ты меня сердце взял…
— Это мы можем, — откликнулся Ванька, щуря от света глаза, и подал деду котелок:
— Настораживай-ка, благословись, к огоньку: щерба знаменитая должна выйти…
Лицо у бродяги большое, корявое, ни усов, ни бороды нет, доброе, а из серых печальных глаз вдруг веселье брызнет, удаль какая-то. Расцветет ненадолго улыбка и завянет; огоньки лукавые заиграют в глазах, смехом заискрятся, но грусть вмиг погасит их и покроет лицо кручиной.
— Ну, калека ты моя, калека божия… садись-ка вот тут. Умаялся поди, сердешный?.. — участливо говорит старик.
Жучка вскочила, ластится; Верный подошел — обнюхал и, решив, что человек надежный, лег.
Ноги у Ваньки культяпые, сухие, в бродни обуты. Эх, и руки же у парня — беспалые, только на правой большой палец торчит, да и тот без ногтя. Левая рука в локте перевязана грязной тряпицей и веревками обмотана.
— Ну, што, не легче руке-то? — спросил дед.
Ванька глядит на него, — лицо печальное, — и нехотя говорит:
— Да што… ишь отгнила совсем. Разве это рука?.. Одно звание, что рука, мешает только, одна видимость. Весь сустав в локтю порешился, все головой погнило… На одних жилах, да вот еще на веревках держится. Вот размотаю сбрую-то, да как шаркну по дереву — и отлетит к чертовой матери… Ох, горе-горе…
Ванька одернул свою синюю, с белыми разводами, рубаху и почесал культяпкой длинную худую шею.
— Лет пять вот так… В Смоленском селе лег в больницу — там доктор пальцы резал мне, девять штук напрочь откатил, не усыплял, ничего… Режет, а я смотрю… «Ну и крепок, говорит, крестник, — крестником меня своим назвал, — терпленья, говорит, в тебе множество». — «Отнимите, говорю, и руку-то заодно». — «Нет, говорит, рука пройдет, лежи». Лежал я, лежал, а раночка-то вся шилом чкнуть. Потом доктор говорит: «Ну, брат, крестник, рука твоя так что неизлечима… Шабаш, брат…» Я опять: «Отрежьте, Христа ради». — «Не могу, перация трудная… Катай, как не то, в город…» Ха-ха… В го-о-род… Да нешто у нас, в тайге, до городу-то доскачешь? Чу-у-дак человек. В город!.. Пошел я прямо в тайгу. Пришел, пал на колени, реву: матушка — напитай, матушка — укрой!.. Не выдавай, тайга-кормилица, круглую сироту Хлюста Ваньку! Говорю так, а слезы ручьем-ручьем; торнулся носом в мох, лежу, вою… И словно бы кто шепнул мне ласково, быдто приголубил меня. Не вижу, дедушка, а чувствую, стоит возле меня кто-то, утешает, — и башку от земли отодрать не смею. Слышу только, как в грудях радость ходуном заходила, быдто вода весной. Засиял я весь, приподнялся… Гляжу: бурундучишка стоит у кедра на задних лапках, смотрит на меня глазенками, а сам посвистывает. Захохотал я тут радостно, грожу ему: ах ты такой-сякой, бурундучок ты этакий милый мой… А он смотрит на меня бисером, да знай посвистывает… Э-эх!.. И вдруг не стало во мне, дедушка, ни печали, ничего земного прочего…
— А красно же говоришь ты, Ванюха…