— Ах, дедушка, дедушка… Ведь башка-то у меня умная, вот только досталась-то она дураку, — хы-ы… В тайге, брат, всему научишься…
— Нау-учишься… — недоверчиво кряхтит Григорий. — Где тут научишься-то, с кем?.. С медведем рази?
— И с ним… Я, отец, ране-то так жил: вот забреду на заимку какую, выпрошу хлебца, Христа ради, да чайку, и айда… Заберешься куда-нибудь в отдаленье, на речонку и живешь там, как воевода: морды плетешь для рыбы, песни поешь. А черт ли? Мне ране-то весело жилось, ни о чем не думалось… И разговоры разговариваешь в тайге с кем придется: человека встретишь — с человеком, белка на сучке сидит — с ней… Нет никого — с деревом: и дерево, брат, выслушать да понять может. А то с тучкой либо с месяцем. Орешь ему: эй, месяц-батюшка! Вскочишь, подопрешься костылем, машешь рукой да орешь.
Замолк Ванька, и опять тихо стало. Только костер гуторил да над прогалиной, трепетно и робко мерцая, звезды караулили ночь. К ним, к звездам далеким, вспорхнул Ванька мыслью.
Но дед тут же стащил его на землю:
— А ты бы, паря, шел к нам на заимку, тебе бы бабка руку-то попользовала… Ох и знатец старуха… Мало ли есть каких средствиев. Эвона со мной случай какой произошел, слушай-ка. Была одна красивая-раскрасивая девка, постоялый двор на приисках содерживала, только одна нога деревянная… С деревяшкой, а вольная была. Пришли как-то, в раз угадали, три мужа — ейные дружки, значит. Она видит, что с тремя-то не рассчитаться, шасть в сенцы, а там на полке стряхнин стоял, волков травить, она возьми да и выпей. А я в те поры парнем был, работником жил у ней. Слышим, что-то схлопало… Прибежали, вот так раз! Лежит девка, хрипит, почернела и деревяшкой вертит.
— Вертит?
— Верти-и-ит… Страсти…
— Ха!.. Лловко, — хмуро вставил. Ванька.
— Ну, ладно… А тут у нас на шестке масло разогретое коровье было, мы ей и вбякали. Рот-от расщеперили да огромный ключище меж зубов от кладовой вставили, да и лили масло-то. Польем-польем, да подымем на дыбы, да встряхнем… А потом на доску положили деваху-то, да в горячую печь и вбухали. И что б ты думал? Ведь ожила, шельма, оклемалась… Вишь, какие средствия оказались… Вот оно што… А руку и подавно наладить можно… Кого тут!
Дед крякнул и исподлобья посмотрел на Ваньку.
— А и веселый же ты, дай бог, дед, ласковый…
— Хо-хо… Я-то?.. Я, брат, ничего, мастак на эти штуки… Артельный человек… Бывало, чего-нинабудь сколоколишь смешное, вот и смех… А где смех, там греха меньше, злобы… А вот еще со мной случай был, почище стрихнину… В аптеке я служил сторожем да заместо микстуры — просто попробовать хотел, побаловаться: сладкие другой раз бывают — взял да, не разобравши дела, серной кислоты ложку и царапнул… Дык у меня — хошь верь, хошь нет, — вот тебе Христос, вот… как у окаянного, изо рта и из носу дым повалил!..
Ванька ухмыльнулся, заерзал по земле и звонким голосом сказал:
— Ну и развеселый же у тебя, дед, характер…
Дед топчется у костра, хворост в огонь подбрасывает, котелок с ухой настораживает и думает: вот его, старика древнего, третьеводнись послал сын на соседнюю заимку, верст за пятьдесят, — что бы самому слетать, так нет! — просил коновала добыть для жеребчика. Тимшу взял, все повадней. Сели в лодочку, да благословись и поплыли. А вечор, солнышко уж за лес падало — в тайге дни короткие, — глядь-поглядь: человек на берегу сидит, да таково ли жалобно поет песни, и дымок возле него вьется… Подъехали. Кто таков? Человек… Вижу, что не полено… Откедова? Бродяжка, Ванька Хлюст… Возьми, говорит, дедушка, ради господа… По народу, по слову человечьему я затосковался. Суетится дед у костра, думает, любовно посматривает на бродяжку и говорит:
— Расскажи-ка, брат, сделай милость, как ты, не в огорченье будь сказано, изувечился-то?..
Ванька медлил. Он сиял шапку, с ожесточением единственным пальцем поскреб кудрявую голову и, вздохнув, поглядел на деда измученными глазами.
— Так сказывать?
— Сыпь, пока уха преет… — ответил тот.
— Поморозился я лет пять тому, а всего мне будет без трех годов тридцать… Расскажу я тебе, дедушка родимый, всю жизнь. Не затоскуй только — жизнь моя не веселая…
Ванька сел поудобнее, тихо кашлянул и тихо начал:
— Родился я от своих родителев: от девки да от солдата. Мамыныку сердешную схоронил ноне, а батька жив. Ну, ладно. Рос я не как все другие прочие, законные которые, а так… Сам знаешь: приблудыш, так оно приблудыш и есть, как баран шелудивый… Ну, и озорным же я парнишкой был, надо правду сказать… Первеющим пакостником меня считали, по всей округе наслыхах был. Одно слово — Ванька Хлюст! Стекла ли попу высадить, дубиной ли кого из-за угла огреть — это я… Подрастать зачал, девок стал забижать, и не то чтобы пакостно, а так, для антиресу больше: зубы стиснешь, налетишь, раз по уху! а сам заливаешься, хохочешь, словно тебе в душу-то мохнатый с хвостиком залез… И никакой во мне жалости не было к человеку… Пуще же всех ненавидел я батьку… Ох и зверь, и аспид родитель-то мой, прямо рестант…