— Господа, обождите меня… Я сей-ча-а-а-с…
Дождались, опять пошли. День был пасмурный. Дул ветерок. По небу бежали, торопясь к востоку, низкие облака. Пахло дождем и сыростью. Прошли версты две. А вон и заимка. Да не одна, а целых, кажется, пять. Речка, крутясь и извиваясь, опять пересекла нам дорогу, но, слава богу, возле самых заимок чрез нее налажен из двух сплоченных бревен мост. Бревна ослизли, а берега высоки и круты, да и речонка пыжится тут, переливаясь по камням, как и заправская. Хоть страшно было, а перешли, кто ползком на четвереньках, благо заимочники не видят, а кто похрабрей — на ногах. Поручней не было. Заимочник до этого еще не додумался, а может, нарочно такой мост наладил: мы, дескать, ни в ком не нуждаемся. Да и то сказать: сюда, в этакую глушь, кроме урядника, никто почти из посторонних-то и не заглядывал никогда. А урядник ежели и появится за недоимкой да проползет лишний раз по ослизлым бревнам, эка невидаль! За это ему жалованье от казны идет. Итак, мы возле заимок.
— Молодуха, эй, молодуха! — крикнули мы доившей корову женщине. Повернулась, встала. Высокая, статная, с приятным смугло-розовым лицом и бойкими приветливыми глазами.
— А как нам на заимку Глаголева пробраться?
— Глаголева? — переспросила она нараспев.
— Да.
— Порфирья Яковлевича, што ль?
— Да, да.
— А вам зачем? — заулыбалась, сверкнув белыми, один к одному, зубами.
Мы стояли, опершись на изгородку, и тоже улыбались столь неожиданному допросу. Потом сказали ей цель нашего путешествия.
— А вы кто такие будете?
Опять допрос.
— Мы исследуем Бию: глубины промеряем, планы с порогов снимаем, пробуем, нельзя ль пароходы по реке пустить…
— А-а-а… Водяные землемеры, значит, будете?..
— Вроде этого…
— Так-так… — задумалась.
Тут одно облачко разорвалось надвое, и солнце ленивыми лучами стало заливать, не торопясь, окрестность. Вот вспыхнула серебром речка, улыбнулись белые, чистенькие домики заимки, зарделся ярко зеленеющий лес на цепи холмов. И вдруг, что за чудо! вместе с радостным лучом солнца раздались откуда-то, совсем близко, печальные звуки похоронного пения. Мы вздрогнули, переглянулись, — посмотрели по сторонам. Да, вот оно что! Там, за речкой, в полугоре, стоят в неподвижных, понурых позах люди, человек двадцать. Двое, нагнувшись, копают землю лопатами, а остальные поют да плачут. И чем ярче светило солнце, чем наряднее одевались под его лучами леса и горы, тем безутешнее плакало пение. Баба отставила подойник. Мы спросили ее:
— Что это?
— А девочку заимочники хоронят… Луки Митрича дочку… Сгорела вчерась, сердешная…
— Большая?
— Да лет этак десяти поди будет… Ох, родименькая моя, о-о-х… Глашенька ты моя… Ягодка моя борова-а-я…
Женщина замигала часто-часто, скорбью покрылось лицо ее, засморкалась, прикрылась передником и жалобным голосом запричитала.
Из заимок, то здесь то там, бежали, ловко перепрыгивая через соседние изгороди парни и девки, молодые мужики и бабы, а старики со старухами степенно выступали из калиток, и все, с опечаленными лицами, спешили туда, к тому залитому солнцем зеленому увалу, где хоронили девочку.
— Ох, милые мои, побегу… ох, побегу… Ох, Глашенька ты моя…
И, причитая, направилась к калитке.
— Она родная, что ли, тебе?
— Не родная, да лучше родной… Мы здесь — все родные.
Пошли рядом с ней.
— Как же сгорела-то она?
— Да как… Знамо, грех!.. Отец-то с матерью в город за товаром уехали вчерась, — торговцы они, — и посейчас еще нету их, баушка одна слепая. Сами-то не ране как в воскресенье приедут. Ну, а девочка-то, знамо, ума нет, разложила костер во дворе, картошку варить себе с баушкой к ужину, ан платьишко-то у ней возьми да и займись полымем…
Баба засморкалась, сморщилась вся, всхлипнула раз-другой и, успокоившись, продолжала:
— Взнялась огнем вся, несчастненькая, да с перепугу, видно, и языка лишилась. Подала голос, когда уж почернела вся… Промаялась ночь-то, а к утру вот и представилась… Ласковая такая да обходительная была. Все заимочники в голос ревели возле нее всю ноченьку… Да где тут… Не свят дух, не поможешь…
— А доктора нет поблизости?
— Како тут доктора, попа-то и того нет, вишь, сами хороним Вот батьке с маткой горе-то будет!..
Остановилась, посмотрела на нас заплаканными глазами и сказала:
— А вы вот по ефтой дорожке так и идите, все по заколку, по заколку, никуда не задавайтесь, ни вправо, ни влево… Дойдете до Комаровой заимки, а там и к Глаголеву дорогу спросите…