Миша круто остановился и, кусая нервно губы, сквозь слезы выкрикивал:
— Я солдат. Понимаешь, солдат… Я иду родину защищать.
Отец поднял на лоб очки, уперся в Мишу чуть подслеповатыми глазами и топнул:
— Я те такую защиту покажу, я те такой кисет с махоркой пропишу…
— А вот и не пропишешь…
— Что? Что-о-о?..
— Не имеешь права. Теперь все порядочные люди…
— Молчать! Марш за уроки! Нянька, выбрось всю эту дрянь в дыру!
Варя, зажав фартуком рот, громко фыркнула, посматривая, как толстобокая няня сгребает в подол с лежанки Мишино добро.
— Не смей, не смей! — закричал Миша и бросился к няньке.
— Марш за уроки! — схватив за руки, поволок отец Мишу к двери.
— Не буду… Не надо… Я не хочу учиться…
— Что? Ах ты болван!
Отец втащил его в свою спальню и для острастки вытянул вдоль спины подтяжками.
Поруганный в своих порывах, Миша, всхлипывая, лежал на кровати. Варя, всячески стараясь угодить брату, принесла ему на ужин кружку молока и сдобный пончик.
— Ты, Мишенька, будто раненый, а я будто сестра милосердия… Ладно? — говорила она, приглаживая черные волосы брата. — Это все из-за немцев, Мишенька… А на папу ты не сердись… И на няню не сердись… Ладно?
Отворилась дверь, вошла в белом капоте мама.
— Дети, спать… Поздно уж.
— Сейчас, мамочка… — И Варя стала укладываться.
— А ты что ж, сын милый… Бежать хотел? Из родительского дома бежать?
Миша, обхватив горячими руками шею матери и целуя ее душистые волосы, прыгающим голосом заговорил:
— Мамочка, милая… Я же это не взаправду… Я же это так…
Поцеловав детей, мать тихо пошла из комнаты, задержалась у двери, еще раз взглянула на рядом стоявшие кровати и скрылась за портьерой.
Варя, выглядывая из-под одеяла, шептала брату о том, как гимназистки заготовляют для солдат и офицеров подарки к праздникам, как по вечерам они собираются два раза в неделю в гимназии и там, вместе с учительницами и классными дамами, сортируют и распределяют по пакетам подарки.
— В каждый пакет, Мишенька, положим записки… Как ты думаешь, что бы мне написать?
Миша что-то пробормотал, засыпая.
— Что, Мишенька? — громко спросила Варя.
— Спи, вот что, — заскрипел возле нее голос няни.
Варя приподнялась, окинула комнату сонными глазами и, увидев сидящую у столика няню, спросила:
— Это, нянечка, кому носки? Прохору вяжешь?
— Ему, ягодка, ему… Ужо-ко какой холод будет там… страсть… А ты молилась ли богу-то?
— Молилась, нянечка… За папу, за маму, за сродников. А за немцев не надо, нянечка?
— Пошто? Молись… И за немцев молись… Хоть оно действительно что…
— За них — грех, нянечка… Они подлые…
— На вот те… Ишь ты… А как же Христосеньку-то нашего, боженьку-то распинали, то ли не вороги, то ли не лиходеи, а он, батюшка, царь-то наш небесный, всех простил, всех пожалел… За всех молился… А что ж немец… Нешто ему не больно? Подумайкось…
— А они зачем воюют?
— Ха, чудная… Да ить цари велят… Как тут?
Варя задумалась и вопросительно переводила дремотный свой взгляд то на ласковое морщинистое лицо няни, то на образ спаса с играющим огоньком лампадки.
А няня, мелькая спицами и низко склоняясь над чулком, завела своим скрипучим старческим голосом:
— Вот так же в Крымскую войну забрали моего родителя, царство ему небесное. Еще мы тогда крепостные были, помещичьи, я чуть помню… И ходила тогда по небу звезда-хвостунья. И такая была огромная звезда, что и не вымолвить: хвостом своим почитай полнебушка застилала… Все хрещеные тогда думали, что конец свету пришел… Да…
Няня сладко зевает, крестит рот и, поправив очки, еще ниже склоняется над работой.
— А о турецкой-то о войне мужа моего убили, превечный ему покой, хозяина… Прошенька-т по второму году после него остался…
На другой день Миша вернулся из гимназии расстроенный. Учитель немецкого языка, Федор Карлович Штоль, издавна служивший мишенью ребяческих проказ, совершенно зря влепил ему единицу и нажаловался на него директору.
А случилось это так.
Лысый и толстый, похожий на пивовара, Федор Карлович ввалился по-медвежьи в класс и, подняв к потолку руку с вытянутым указательным пальцем, интригующе возгласил:
— Ого!
При этом он хитро улыбнулся и, прищелкнув языком, подмигнул гимназистам.