Ниру лежит смирно — спит… Пусть спит, его разбудит страшный шаман. Встряхнет бубенцами, звякнет колокольцами, ударит в бубен — гром пойдет и грохот. Тогда мертвый Ниру, может быть, проснется.
Анна быстро сбежала в луг и вернулась с цветами.
— На, Ниру, играй!..
Но Ниру не открыл глаза. Он никогда больше не проснется.
Крепко завязала суму Анна, подвела оленя к пню, вскочила верхом и, малоумно улыбаясь, двинулась дальше, в тот край, где родятся утренние зори, в ту сторону, где непробудно спит, зарывшись в землю, милый.
ШКВАЛ
Кончался ноябрь. Каспий сердито гудел. Дувший с моря ветер раскачал морские воды и вал за валом гнал к скалистым берегам. По песчаным отмелям крутили желто-серые вихри, и подхваченные ветром пески неслись целой тучей к поблекшим степям. Изжелта-сизые валы с гудящим рокотом бешено били в утесы и, откатываясь назад, в злобе седели.
На берегу стояла толпа стариков, детей и женщин. Взмахи ветра трепали их одежды, а дряхлых старцев валили с ног. Но толпа не сдавалась. Все впились глазами вдаль, откуда грозно наплывали свирепые валы.
Весь поселок охвачен нарастающей тревогой. Еще три дня тому назад, в тихий солнечный день, все мужики и молодежь ушли в море на осетровый промысел. Хотя ушедшим рыбакам не занимать отваги, однако, как знать? Море шутить не любит. Море обманчиво и коварно: чуть оплошай — проглотит, не примет никаких молитв.
На берегу вздыхают, перебрасываются отрывистыми фразами.
— Взяли мы мористее, а нас опять прибило к черням.
— Отлегло от сердца: глядим — берег здекнулся…
Но большинство угрюмо молчит.
Над морем проносятся чайки. Они летят угловатыми, надломленными линиями, в борьбе с ветром то остановятся, то ухнут вниз и плачут-плачут скрипучими голосами, грустно зовут кого-то, что-то хотят сказать.
— Михайло!! — стараясь перекричать ветер и шум волн, надсаживался Прохор, плечистый, с черной бородой мужик. — Слышь! Подбери рифы! Майна парус!!
Волны яро ударяли в высокий борт лодки и клали ее на бок.
Прохор, стоя в корме, навалился широкой грудью на затрещавший руль.
— Паруса! Паруса!!
Ладья, нырнув в пучину, вновь вздымалась на гребень и, шлепая надувшимися парусами, с минуту гордо покачивалась.
Михайло, лет двадцати парень, косая сажень в плечах, сбросив огромные свои бахилы, сидел возле мачты и крепко держал концы натянувшихся, как струны, шкотов.
— Батька! — крикнул он зычным голосом. Он глядел прямо и смело в лицо неминучей опасности. В его черных глазах огонь, окаченное волной лицо сурово и решительно.
— Михайло! Трафь к берегу! К черням!
— Чего?
— К черням! Майна парус! Опускай!!
Но слов не слыхать, разлетались пухом. Буря ударила всем напором в ладью, в волны, в паруса.
— Батько! — Михайло хотел крикнуть «прощай», но что-то сдавило ему горло, и слова застряли.
Ладья круто накренилась, сразу взметнулась вверх и, затрещав мачтой, вмиг накрыла рыбаков.
Зеленые валы катились и катились. Перевернутая вверх дном ладья крутилась в водовороте, увлекаемая прибоем. А ветер рвал и рвал, упруго проносясь меж серыми облаками и поседевшими холмами волн.
На невысоком, вдавшемся в море утесе, в стороне от толпы, стояли трое: мать Михайлы, его жена и дед — отец Прохора.
— Ничего… Авось вынесет, — щурясь и приставляя к глазам руку козырьком, говорил старик обнявшимся и тихо плакавшим женщинам. Он внимательно всматривался в горизонт. Но негодующий лик моря по-прежнему загадочен и грозен.
Дед вздыхал, еще более сутулился, крепко опираясь на батог, и принимался стыдить женщин:
— Постой… Чего воете? Эка!..
Но по растерянной фигуре деда, по какому-то особому, обманному тону его голоса женщины чуют беду.
У деда скучает и болит сердце. Каждый раз вздрагивая от ударявших в скалу волн, он едва слышно шепчет:
— Не совладать… Уложит… — и, глубоко вздохнув, бодро говорит: — Полно! Брось! Эн — гляди-ка, никак показались… — указывает он рукой неведомо на что и крадучись смахивает со старых глаз слезу.
Он помнит, когда еще мальчонком был — а теперь ему сто пятый год, — как точно так же взбуровил Каспий. Боже милостивый, что тогда было… Ветрище из-за моря с Кавказских гор дул прямо на поселок. Море ревело зверем. Вот также и тогда все выбрались на берег и ждали. Забелели паруса, ладья показалась. Ближе, ближе, ныряет, мчится птицей и с налету в твердокаменный берег — хрясь! В щепки…