«Плачут, твари», — припоминая это, подумал Прохор, и ему тоже захотелось плакать.
— Уйди, — сказал Прохор и слабо отмахнулся рукой.
К нему под ладью залез тюлень, за ним другой, третий, много их, задавят.
— Уйди… Я зарок дал… Чекушить — баста…
Раздался стук. Прохор лениво открыл глаза. Стук продолжался. Прохор ударил в дно и гаркнул:
— Михайло! Миш! Ха-ха…
Потом крепко уснул.
Когда проснулся, не мог сообразить: день или ночь — темно.
По томившему его чувству голода Прохор понял, что очень долго спал. Может быть, сутки.
Михайло!
Прохор стукнул в борт. Михайло ответил. Успокоился Прохор. Быстро перегнувшись и придерживаясь за канат, чтоб не сорваться с полки, он дотянулся до двери под кормой. Кажется, там была коврига. Прохор сглотнул слюну, ощутив запах свежего ржаного хлеба, но, вспомнив, что припасы остались в корзине у Мишки, выругался.
Хлебный запах продолжал его раздражать. Прохор быстро распахнул дверцу и вновь настойчиво стал шарить в шкапчике под кормой. Кроме больших камней, взятых как грузило для сети, там ничего не было. Прохор сплюнул и злобно примолк.
— Спирт… Спирт — тот же хлеб.
Прохор еще раз жадно отхлебнул из бутылки и, поболтав ею над ухом, убедился, что спирту на донышке. Плохо… Пусть будет плохо, а он допьет.
…Текли часы, долгие, томительные.
Уж все, кажется, было передумано, вся жизнь ощупана, проверена. Оно бы… пожалуй… Нет, надо еще пожить годков десяток. Силы в теле много. Разве грохнуть сапогом в дно, разве упереться руками да приналечь? Нет, Прохор знает, что тогда снизу сейчас же подопрет вода, и все кончено. Увидят ли? Спасут ли? Трудно дышать… маленькую-маленькую дырку провернуть бы да соломинку через нее наружу высунуть… Припасть к этой соломинке, да все бы и дышать, дышать. Сладко быть на воле… Каспий, батюшка! Эх, ты… Ветер мористый, вольный… ветерок, прощай, брат… Все прощайте… ау…
Пустая бутылка давно спущена в воду… А хорошо бы хлебнуть пресной воды… глоток… один глоток…
…Ладья смирно стояла на месте… Наверное, в небе солнце. Не к берегу ли прибило ладью? Спасут? Нет? Э, все равно… Когда нечем будет дышать, Прохор упадет в воду… С камнем надо, а то не примет. Он нащупал в корме два больших камня.
«Хватит», — подумал он.
И, взяв камень поменьше, постучал в дно. Ответа не было. Подождал и постучал сильнее. Не откликается Михайло: спит.
Прохор часто и отчаянно стучит камнем, с замиранием сердца ждет ответного стука, но Михайло спит. Что так долго спит? Эй, Михайло!
Черное время уныло шло.
«…Тятенька, назад. Миленький, назад… Пить!.. Тятя!.. Матушка… Пить!..»
В глазах огненные круги. В ушах гудело, ныла спина, спать хотелось, но очень трудно было дышать. Тьма.
— Соломинку бы… Оконце бы… — шевельнул пересохшими губами Прохор. Камень выскользнул из руки и — в воду.
«Вот оно… подходит», — сказало сердце. Прохор охнул, открыл глаза и захрипел.
Два дня трепали ладью волны, да сутки стерег ее зеркальный морской простор. Буря кончилась, и, найдя в берегах свой предел, море застеклело.
Капитан парохода «Самсон», медведеобразный, с бритым, корявым лицом, Лука Архипыч, нащупав биноклем белое брюхо ладьи, повернулся к штурвальному:
— Клади руль налево!
— Есть! А что?
— Ладья… Опружило… Стой, круто! Вот так.
Лука Архипыч не боится, что запоздает с пароходом в порт. Лука Архипыч на своем веку уж несколько человек так спас. Ему душа человеческая дороже хозяйского добра. Это для бога хорошо, да и не плохо, если к двум медалям на его груди за спасенье утопающих прибавят третью. Что же, не грех и награду получить. Если бы пароход «Самсон» был большой, поднять ладью — плевое дело: подцепил краном и тяни. Но на «Самсоне» крана нет. И чтобы спасти человека, попотеть придется вдоволь.
Капитан быстро подошел к боковому машинному рупору и отдал команду:
— Прибавь до полного!.. Самый полный!
А пробегавшему чернобородому боцману крикнул:
— Приготовь к спуску шлюпку!.. Живо!..
— Есть!
Рассекая гладь моря, пароход быстро подходил к ладье.
— Свисток!
Пароход разжал губы и взревел на весь белый свет.
— Стоп! Шлюпку! Людей!
— Шевель-не-шевель… — едва передохнул очнувшийся Прохор. — Ма-а-тушка…
И чует — навалился на него всей своей тушей тюлень, зажал ему горячим языком обе ноздри — не вздохнуть, а сам заплакал, застонал по-человечьи. Завязалась борьба. Прохор, стараясь вцепиться в клокочущее тюленье горло, тряс головой, ляскал зубами и жадно открывал рот, как выброшенная на песок рыба.