А в это время подплывали к пароходу рыбачьи лодки.
Прохор открыл глаза, недоуменно поводил ими по кучке людей и вновь защурился.
— Эй, человече! Не бойся, жив. На, выпей вина.
Лука Архипыч влил ему полстакана коньяку.
Прохор, проглотив вино, чуть слышно спросил:
— Михайло… Сын… Где он?
Все переглянулись.
Лука Архипыч, весь вспыхнув и морща лоб, недоуменно переступал с ноги на ногу.
Прохор сидел, опершись руками в пол. Обезумевшие глаза его прыгали с предмета на предмет, взмокшие волосы прилипли к вискам.
— Братцы… Михайло… там… — твердил он, весь дрожа, и пополз на четвереньках к борту.
Среди наступившего смятенья раздались за бортом шумные голоса. Рыбаки, пристав к пароходу, карабкались вверх по лестнице и, тяжело стуча в палубу бахилками, окружили Прохора.
ЗОЛОТАЯ БЕДА
Еще октябрь не изошел, а Якутский край весь забросало снегом. Вечно мерзлая, лишь на аршин оттаивающая летом почва вновь превратилась в камень. Лену сковал мороз, и по ее белой глади стегнула вихлястая дорога. Из улуса в улус, с берега в берег пролегли тропинки, и вдоль их выросли зеленые вехи-елочки.
Вчера солнце встало «в рукавицах», а к ночи ударил мороз с дымом.
Но якут Николка мороза не боится. Что ему мороз? Хе-хе!.. В мороз человек крепче делается, ноги прытче, дорога короче. Хо! Зимой ноги сами мчат. Им только глазом моргни — куда, — они уже свое возьмут. Прытко-прытко, где шагом, где скоком, только елочки мелькают, летит, бывало, Николка, загребая снег кривыми своими, как дуга, ногами. Зимой знай нос береги: натри медвежьим салом, да шибко-то не выставляй, не то мороз, словно кошка когтем, шибанет по самому кончику, нос сразу белым станет, а придешь в тепло — клюква на носу выскочит.
Николка сидит возле своего чума на здоровом пнище, щурит раскосые глаза на красное, в рукавицах, солнце и сладко позевывает. А в голове его бродят думы о том, как бы хорошо вяленого оленьего языка отведать, да нельмовых пупков жирнущих всласть поесть, да взять бы жирный-жирный кус говядины, да лепешек ячных, чтобы в масле жмыхали. Обожраться бы донельзя, а сверху все прикрыть крепким кумысом!
— Якши, якши, — сглонул Николка слюну и зажмурился. В носу у него защекотало приятным сытым духом. Он сладко помолсал безусыми губами, прищелкнул языком и сплюнул.
Эх, не надо бы Николке глаза открывать! Открыл — все пропало, сытый дух кончился, а кривые тонкие ноги вдруг выступили из-под вытертой оленьей парки. Взглянул Николка на свою нищенскую одежду — вздохнул; взглянул на свою дырявую юрту — вздохнул поглубже. Перевел взгляд на дорогу: прытко-прытко, где шагом, где скоком, только елочки мелькают, движется его отец, старый якут Василий, такой старый, что уж… а все еще в себе крепкий дух держит.
Николка сердито сорвался с места и скрылся в чаще.
Ведь Николке сорок два года, говорят, стукнуло. А кто он, — ну, кто он такой?.. Человек он или так себе, вроде дикого оленя? Он так беден, так беден, что ни одна девка за него не пойдет. Зато у отца… ху-ху… деньжищ, что желтых листьев осенью! А оленей, а коров! Только крепок, старая лиса, ужимист: продаст сотни две голов, навострит лыжи в лес, в тайгу; отыщет потайное место, к куче золота еще пригоршни прибавит.
А дома чем батька его кормит? Пошто такое у Николки ребра вылезли, как у зачумелой собаки?
Пошто Николкину мать безо времени на погосте закопали? Пошто Николкина сестра в чужих людях горе мыкает?
— Старая лиса!.. Шайтан!.. — шипит притаившийся Николка.
Ему вдруг необычайно захотелось есть. Надо пойти в юрту — наверное, отец пьет там вино.
А когда он пьет, о-о!.. тогда, может быть, баранью ногу даст…
— Ты всегда один пьешь. Ты должен меня угостить: я твои стада пасу… И я твой сын.
— Псс!.. — презрительно просвистал сквозь зубы старик и проглотил добрую чепурушку водки. — Когда Николка станет умным, он будет богатый… Когда Николка будет богатый, он сможет пить сколько влезет…
Николка опустился на земляной пол, между пылающим камельком и дверью, ведущей в огромный хлев. Дверь настежь. Из хлева несло навозом и парным молоком.
— Николка тогда будет богатым, — чуть дрожа, сказал он, — когда укараулит, где его отец прячет золото.
— Дурак, — сердито сказал старик и, задрав вверх скуластое лицо, забулькал из бутылки. — Самый дурак!
— Может быть, и дурак… Но не дурашней сына моего дедушки, — съязвил Николка, косясь на вытянутую журавлиную шею отца, по которой прыгал синий, в пупырышках, кадык.