Впрочем, не всякий-то раз можно отмыкать заповедный отцовский клад; как бурундук, как белка запасает себе на зиму в дупло орехов, так Николка запасался деньгами с осени, когда густой листопад надежно покрывает землю. А то… О-о-о!.. Людской глаз зорок. Только оплошай, только покажи след — загребущая человечья лапа живо опорожнит!
Жить бы да жить Николке. Ан — уставать стал, что-то в сердце завелось: червяк не червяк, шайтан его знает что — так, пакость какая-то, скверность! Скучать Николка начал.
— Швырвяк точает… нутро сосет… — жаловался он попу Степке, отцу Степану, священнику. — Скушна!
— А ты бы, Никола Васильич, господу поусердствовал… Вот домик бы причту новый схлопотал… Да и так… деньжонками… Народ мы многосемейный… Отчего ж это скука на тебя напала? Не перед добром это… Жертвуй!
Жертвовал Николка и деньжонками. Много жертвовал, а не помогло.
Как сказал священник, так и вышло: заглянула в Николкину жизнь беда.
Родили от Николки, одна за другой, две русских женщины: девка да вдова. Может быть, и не от него, как знать? Но поп Степка, отец Степан, священник, сказал, что от него:
— Жертвуй, Никола Васильич… От тебя!.. Несомненно от тебя… По всей видимости от тебя!
Пожертвовал Николка, много пожертвовал. Вдовица-то ничего себе, живет, ребенка пестует, муку, сахар и все прочее чередом получает… А вот с девкой горе. Задушила она своего ребеночка, а ночью, в потайную полночь, зарыла его тайно в хлеву, под навозом. Зашушукалось село, всполошилось, начальство дознаваться начало.
Это ничего. Золотом всякий грех прикрыть можно. Прикрыл Николка свой грех золотом.
Грех прикрыл, а боль по сердцу разлилась шире. Заскучала пуще Николкина душа, пуще Николка пить стал.
Сестра плачет, ничего с братом поделать не может: и свечки Николе-угоднику ставит, и святой воды брату в вино подливает, и шаманов кличет, а толку нет.
Главный шаман долго шаманил, долго в бубен бил, двух оленей заколол, оленьей горячей кровью помазал пьяного Николку и сказал:
— Тебя шайтан мучает…
— Я знаю, что меня мучает, — ответил Николка. Рассудительно так ответил, ничего что выпивши.
Остепенился было, да опять…
До того допился, что виденица началась.
Едет он как-то верхом на олене в улус, чтобы за поглянувшуюся девку калым заплатить — выкуп. Трезвый едет, дня три не пил, в полном разуме.
Вдруг слышит сверху:
— Куда ты, дурной, едешь?
Вскинул голову: сидит над ним на лесине ворон, смотрит на него бисерным глазом, говорит:
— Гляди-ка, дурной, на ком едешь-то!
Взглянул Николка, да с седла кубарем: медведь под ним!
— Шайтан! — гаркнул Николка и без памяти — домой.
Деньги сестре ручьем текут, торгует шибко. Надо бы радоваться, а где тут… Сохнуть стала сестра.
А якут Николка все-таки отыскал себе жену: самую молоденькую тунгуску, красавицу Дюльгирик высватал. Большой калым за девку дал; когда тащил — золото карман оттянуло. Отец богатству вот как рад — нищий. Но девка… о-о-о!.. Дюльгирик цену себе знает. За старого Николку, у которого ноги как дуга, а под носом всегда висит капелька, не выйдет. Она лучше грудь свою ножом распорет и отдаст сердце любимому.
Но золото — сила. Привез Николка свою Дюльгирик богатым поездом; двести оленей в караване было. Украсил ее комнату дорогими мехами.
Плакала Дюльгирик.
Подарил ей соболью в серебре шапку, чеканный браслет золотой, шубу черно-бурых лисиц. Дюльгирик плакала и все смотрела на восток, в ту сторону милую, где остался близкий ее сердцу молодой тунгус.
— Что же ты плачешь, невеселая?
Дюльгирик молчит, все молчит, не хочет обласкать Николку журчащей своей речью.
Однажды он, пьяный, ввалился в дом и горько спросил:
— Плачешь?
Дюльгирик плакала.
Николка вынул из кармана кису и вытряс в подол жены много звонкого золота.
— На, Дюльгирик!.. Вот как я люблю тебя, Дюльгирик.
Дюльгирик, не подымая глаз, чуть улыбнулась и, как угас закат, пошла за водой, накинула на лебединую свою шею веревку из конского волоса и повесилась.
Николка скрылся в лес и пропадал там целую неделю. Потом пришел, избил сестру до полусмерти и шатался по селу весь день словно дикий; все от него прятались.
Пока пропадал в тайге, опять беда стряслась. Не так чтобы большая, а все ж… Взломал какой-то лиходей у Николки амбар и утащил много всякого добра. Очень чисто обделал: не стукнул, не брякнул, злых собак не взбудоражил, — знать, человек знакомый.
Мало-помалу дознался Николка, кто таков. Оказалось — сельский староста, Гришка Ложкин.