— Это моя мука!.. Это моя пушнина!.. Видишь тавро мое, мета, — сказал Николка, заглянув при свидетелях в амбар старосты.
Пожаловался на него Николка, в суд бумагу подал, — бумагу ему один политик написал, хорошо написал, складно.
— Я тебя пристукну!.. Ты что, тварь? — пригрозил ему Гришка Ложкин. — Вот донесу на тебя, что мне взятку дал… За что ты мне двести целковых дал?.. А?.. Подучил девку ребенка кончить, да и… А отчего, спрашивается, твоя баба задавилась? А?
И послал на него бумагу встречно.
Как ни старался Николка подкупить суд деньгами — не приняли судьи, засадили Николку в городской острог. Полгода просидел за решеткой, много кой-чего передумал и домой вернулся к рождеству.
Пока сидел в тюрьме, сестра померла, дом заколотили, лавку разграбили. Где управы искать? Дома не жалко, товара не жалко, сестру очень жалко сделалось. А тут еще Дюльгирик всплыла в памяти. Тяжко. Заплакал Николай.
Когда ударил колокол, он пошел к вечерне. Еще никого в церкви не было. Сторож оправлял свечи. Поставил якут перед образами свечку, бухнул в землю, зашептал:
— Никола-бог, батюшка… Давай мне настоящую башку… Давай мне хорошую башку… Дурак я!.. самый дурак…
Никола-бог смотрел с образа на якута грозно.
— Не серчай, Никола-бог… Я тебе тыщу оленей пригоню… Только ума дай!
В церкви Николка не остался: какая-то сила влекла его в тайгу. Он купил еще две рублевых свечки, и когда отходил от образа, Никола-бог смотрел на него милостиво, добродушно.
— Беда!.. Прямо беда!.. — бормотал Николка, шагая вдоль улицы, и крутил головой.
— Чисто беда!
Он миновал свой заколоченный дом, вышел за село, сел на запорошенную снегом лесину, осмотрелся. Возле него шумела тайга, а впереди лежала в сумраке бесприютная речная ширь. Только там, где село, приветливо помигивали далекие огоньки. Николка взглянул на них, и ему сделалось скучно, одиноко. Он стал перебирать в мыслях всю свою жизнь и ничего не нашел в ней, кроме беды и горя. Ему вдруг захотелось удариться с разбегу об сосну головой или схватить веревку, да… как тогда Дюльгирик…
«Хорошо, когда золото есть. Лучше — когда нету», — припомнил он речь отца и, защурившись, засопел.
Он долго задумчиво сидел, потом взглянул вверх, умилился: густо на небе золотых звезд-червонцев; — это праведный Тойон для людей старается, золотую беду с земли тащит да гвоздями приколачивает к небесам. Должно быть, давно работает, вон какую протянул дорогу поперек всего неба, а пустого места все еще много. Но великий праведный Тойон каждую ночь трудится. Когда перетаскает все золото, на земле не останется греха, не будет обиды ни человеку, ни зверю, ни дереву…
— Так, так… Хорошо ты надумал, бог-батюшка… — сказал одобрительно Николка и добавил: — Ты — молодец!
Вот только шайтан мешает: взлетит ввысь дешевой гагарой, долбанет носом в золотую звезду, покатится по небу червонец, да раз! — богачу в карман… Плохо!..
— Ах ты, беда! — причмокивая, досадливо шепчет якут Николка. — Не надо бы богу дремать… не надо бы!..
Он быстро встал, сбросил шапку, приставил ладони дудкой ко рту и, запрокинув голову, громко крикнул:
— А ты старайся пуще!.. Я тебе буду подсоблять… Ты знай приколачивай… Эй, Тойон!
Николка круто повернул и зашагал на огонек к селу.
— Дай, друг, лом да лопату, — постучался он к мужику-соседу.
— На что тебе?
— Пожалуйста, давай… Шибка нужно… Пожалуйста, давай!
Медленно, надсадисто пробирался Николка к заповедной кудластой сосне своей. Долго он бился у сосны над сыпучим глубоким снегом, еще дольше над промерзшей землей, и вот вытащил кожаную суму, стал разжигать костер. Отогревая руки, он зло на нее косился. Потом выхватил отточенный, с чернем из мамонтовой кости, нож и скакнул к суме с звериной яростью, будто к попавшему на овчарне волку.
— У, шайтан! — взвизгнул Николка и саданул по ременным шнурам ножом.
— Шайтан!.. Самый шайтан! — он подхватывал трясущимися пригоршнями золото и вновь ссыпал в суму. Золото, звеня, смеялось над Николкой.
— Врешь, шайтан!.. Врешь!.. — сверкая глазами и стискивая зубы, шипел Николка. — Ты шайтан, прямой шайтан!.. Ну-ка!.. Пойдем-ка… Ты — беда!
Он взял под пазуху суму и, перегнувшись, потащил к реке.
В глазах у него все задрожало, закачалось, перед ногами кто-то бросал горстями червонцы, а вслед летел дикий хохот, и брякали шаркунцы с бубенцами, словно сзади исправник на тройке мчал.
— Врешь, шайтан!.. Знаю!.. — озираясь страшными глазами, громко кричал якут, чтоб прогнать вставшую со всех сторон нечисть.