— Стой, Николка! — скомандовал он сам себе и остановился у проруби.
— Бросай, Николка!
Он приподнял грузную суму, поустойчивее укрепился и, раскачав ее, швырнул в прорубь.
Недовольная внезапно прерванным сном, вода испуганно ухнула и заплескалась. И вместе с ней всколыхнулись, задрожали, заструились змейками, отражаясь в воде, звезды.
И не вода это ухнула, не звезды заиграли в ней: черные шайтаны подняли возню у проруби, блеснули во тьме чьи-то горящие глаза, завыли, затявкали волки, свист пошел над речной пустыней. И кто-то черный шагнул к нему.
Якут подался в страхе назад, сорвал с головы шапку и, пав на снег, неистово заголосил:
— Бог Никола, заступайся!.. Эй, Никола-матушка, подсобляй!..
Вмиг все смолкло. Якут встал, глубоко вздохнул и часто-часто закрестился, читая вслух дрожащим, срывающимся голосом одному ему ведомую молитву.
Огляделся кругом: тишина и темень. Посмотрел на прорубь — вода дремала. Николка хихикнул. Сделав строгое лицо и заложив руки назад, он важно, вперевалку, подошел к проруби и с ненавистью плюнул в воду:
— Нна!!
Потом прищурился на небо, провел взором по златопыльному звездному пути и, гордо ткнув в грудь пальцем, крикнул своему богу:
— Я — тоже молодец!
На другой день был праздник. Якут Николка весело похаживал по селу. Как ни соблазняли его крестьяне по праздничному делу выпивкой — ничего не вышло.
— Шабаш!.. Кончал!.. Все кончал, — улыбаясь, говорил Николка. — Золотой беда бросал… Много-много беда с земли уехал… Борони бог. Совсем кончал!..
Ничего не поняли крестьяне. А как пришел в гости к батюшке, тот понял, стал упрекать его:
— Ты бы, Никола, Васильич, бедным мог раздать… Не одобряю… Дубина ты!.. Чурбан!
— Ах, поп Степка, отец Степан-священник, — ответил якут. — Чего ты смыслишь?.. Ты, бачка, тьфу смыслишь… Ведь золото — беда, прямой беда!.. Деньги — беда, прямой беда!.. Пошто беда раздавать?
— В тюрьму тебя опять!.. Орда чертова!.. Говори, куда дел?!
— Псс!.. Ах, бачка… худой твой башка! Дурак есть…
ПУРГА
Посвящается Вл. Бахметьеву
Глава первая
Белая, мглистая, в тихом сне лежит тундра.
По белой глади едва ползет темная точка. Это человек. Низкое серое небо, белая бескрайная равнина да человек. Куда идет, что ищет здесь?
Один.
Одинок ли он? Нет, с ним — мечта!
В его глазах торжествующая улыбка. Он выковал в себе радость жить в этой жуткой стране смерти.
Петр Лопатин — зверолов, рыбак, Петр — на все руки. Вот уже месяц он в тундре. Поселок Край, последнее жилое место, далеко остался позади. Покосившаяся деревянная церковка, десятка два хибарок, укутанных сугробами до самых крыш, да его новая просторная изба — и весь поселок. Один, вот этими железными лапами, срубил Петр избу. Когда затаскивал наверх грузные бревна, мужики разевали рты, качали головами:
— Ну, конь…
Теперь живет в ней кузнец Филипп, его друг по ссылке.
Сильный, бодрый Петр, бывало, говаривал приунывшим товарищам:
— Эх, вы, мелюзга! Ссылка? Ну что ж, плевать!.. Человеку — везде дом. Чего боитесь? Тундры-то?
Но в ответ слышались вздохи, жалобы:
— Вам, товарищ, можно рассуждать. Вы, товарищ, из скалы высечены. Поглядите, какая у вас грудь. А ручищи!..
Перебирая в мыслях все, что осталось позади, Петр подводил итог:
— Мелюзга. Человечки.
В кармане у Петра компас, за плечами винтовка, сзади — огромный воз: на высоких копыльях нарта с припасами.
«Чудак Филя!.. — вспоминает Петр и улыбается. — „Возьми, говорит, лошадь, а то надорвешься…“ Ха! Чудак человек! Да разве лошади под силу такой путь?»
Он до изнеможения шагает целый день по плотному насту, сам с собой говорит, читает вслух стихи любимых поэтов, а чаще импровизирует и поет, придумывая напевы тут же сложенных арий.
Голос у Петра — сильный бас: если крикнет в избе — дребезжат стекла, а здесь голос ограничен простором, открыт душе. И вместе с песней ему мерещится желанная картина: вот расстилается под ногами мурава, пахнет сеном, шумит кудрявый дубняк, встали в небе толпы звезд. Иногда он так увлечется, что перестает отделять явь от сказки: то не ветер воет, швыряясь снегом, — ворчит, кряхтит его старая няня, он — пятилетний карапуз, звездная же ночь с северным сиянием — голубой полог кровати, сквозь который просачивается дремотный лампадный свет.
А то накатится вдруг тоска: и грызет, и чавкает — некуда податься. Тогда Петр достает флягу и отпивает добрый глоток спирту.