— Песцы.
Петр кинулся к вросшей в берег избе, рванул дверь и ввалился в сенцы. Грызня смолкла. Полумгла сеней заклубилась серым клубком, съежилась, припала к полу. Петр кровожадно смотрел в испуганно-хитрые, следившие за ним глаза зверей.
— У-у, черрти…
Приседая на задние лапы, попятились, встопорщились, глаза блеснули желтым.
— Человека жрут! — крикнул Петр, сгреб двух песцов, грохнул об стену.
С урчащим шумом вся свора стегнула вон.
— Так и есть… Человек… — неприятно дрогнул Петр и обнажил голову.
На полу, окруженный клочьями изорванной одежды, лежал скелет. Безглазый череп с присохшими волосами откатился прочь, хрящи ребер обглоданы.
В углу — открытый мешок муки, и возле мешка — другой мертвец. Этот лежал на правом боку, скорчившись, с зажатым в белой руке самодельным, из чурки, подсвечником. Человек, очевидно, умер недавно: звери успели обглодать лишь его лицо и вырвать в свалке бок ватного пиджака. Опрокинутое с мукой блюдо. Мучная дорожка от мешка к двери в избу, и кругом рассыпанная мука.
Петр весь нервно встряхнулся и открыл дверь в жилье. Оттуда густо пахнул на него нестерпимый смрад. Петр отшатнулся.
— Кто?.. Смерть ли, добрый ли… чело…век? — колыхнулся хриплый, булькающий шепот.
Ослепленный белым снегом, Петр ничего не мог различить в темной избе. Он чиркнул спичку и приник к заскрипевшей кровати. На ней — двое рядом. Ноги женщины лежали на подушке, возле головы мужчины.
— Не бойтесь… Я вам помогу.
— Ба… тю… ба… ба…
Петр нагнулся, стараясь разглядеть их: страшные, с бурыми оскаленными лицами, глаза закрыты. У Петра кружилась голова. Из правой руки его капала кровь. Он промыл спиртом рану от зубов песца и стал разжигать печь. Сухие дрова ярко вспыхнули, загудел огонь, воздух начал очищаться.
«Должно быть, цинга, — подумал Петр, соображая, как поднять больных на ноги. Он был несведущ в медицине, но знал, что лук и спирт делают чудеса. — Кровь… еще горячая кровь зверей!»
В натопленной, согревшейся избе рыбаки крепко спали. Петр ночью напоил их чаем, накормил жидкой кашицей; они жадно схватились за очищенные головки лука, но не могли откусить: желтые зубы шатались, из вспухших десен сочилась сукровица. Рыбаки заплакали. Петр накрошил лук мелко. Рыбаки, громко чавкая и урча от наслажденья, жадно ели, из полузакрытых глаз катились от боли слезы.
— Где Андрей с Михайлой? — спросил рыбак.
— Не знаю, — ответил Петр.
— Должно быть, ушли, — равнодушно сказала женщина. Петр дал им по глотку спирта. Они выпили, повалились на постельник и сразу захрапели.
Было два часа ночи. Петр лежал на полу. Завтра он примется наводить порядок. Он долго не мог заснуть. В нем разгоралась энергия.
— Спасу людишек, спасу…
Глава третья
Через три дня умирающие очнулись, ожили, но Петр не решался утомлять их расспросами. Он ждал, что рыбаки разговорятся сами.
Действительно, когда подал им горячей похлебки, рыбак спросил:
— А ты откуль, кормилец?
Петр сказал. Он с удивлением смотрел на их побуревшие, с печатью тления, лица, на запавшие мертвые глаза, на угловатые, уродливые костяки с припекшейся кожей и мрачно думал:
«Мертвая тундра… Два обглоданных зверями мертвеца… И двое этих ждут смерти. Занятно, черт возьми».
Петра было охватило малодушное раздумье, но сознание, что он должен их спасти, что он поборет смерть, зажгло его глаза огнем молодого задора:
— Ничего, братцы! Вот немножко — и на ноги…
Поддерживаемые Петром, они поочередно глотали пищу, и во всех их движениях было что-то неживое, отталкивающее. Ни слова не сказав, не поблагодарив его, рыбаки повалились на постельник.
Петр пошел набивать котел снегом, чтоб согреть чай, и надолго задержался. На глаза попалась нарта. Он заботливо, с некоторой тревогой осмотрел оставшиеся запасы.
— Маловато.
Ему надо заняться промыслом, надо быть сытым, чтоб не захворать. Хорошо бы убить белого медведя и попить горячей крови; говорят — отводит. Ну, да рано еще.
— Черт, как темно!.. — он достал часы, но стрелок рассмотреть не мог. Привычным глазом он отыскал бледно намечавшуюся на небе Большую Медведицу — «Сохатого» — и сообразил, что времени около четырех часов дня.
— Да, наступила полярная ночь… Здесь она длинная, говорят, три месяца… Филипп, дружище…
Он вспомнил своего товарища, вспомнил уютную свою, там, под Туруханском, срубленную из кедрача, крепкую избу. Стены и пол ее покрыты пушистыми шкурами, у потолка — лампа, на полке — книги, ярко топится печь, бородатый Филипп раздувает самовар и бросает отрывистые фразы. И Петру захотелось туда, в родной уют. А тут еще полезли в голову разные думы. Ну что ж, можно и помечтать…