Под вечер Петр сказал:
— Я вам баню устрою.
— Ох ты батюшка ты наш!.. Да как же ты это?
Из своего брезента он соорудил в их просторной артельной избе палатку, затащил туда корыто, кадушку с кипящей водой, стал бросать в нее раскаленные булыги. Клубом подымался в палатке пар, вся изба наполнилась белыми облаками.
Федор и Марья улыбались, прислушиваясь, как шумно бурлит и злится вода от бухающих в кадушку булыг.
— Спаси тя Христос, ну и чудо! — чмокал Федор, любовно следя за разутым, голым по пояс Петром.
Плечистый корпус Петра весь в тугих, упругих мускулах, как в панцире.
— Ну, чисто Еруслан ты, право слово, — восхищенно мотал головой рыбак.
Петр через силу улыбнулся и сказал:
— Ну-ка, ты иди первый!
Рыбак загоготал от удовольствия, когда Петр стал тереть его намыленной мочалкой из шелковистой морской травы.
— Полпуда грязи с плеч!
— Хы! — радовался рыбак, покорно подставляя голову под искусные руки Петра.
Кончив с рыбаком, Петр крикнул:
— Марья, айда!
— Да я сама, кормилец!
Федор, вымытый, в чистом белье, причесанный, лежа на кровати, слышит:
— Дай-ка, Петрованушка, холодненькой… Ой, глаза ест! Горячо, слышь, горячо, разбавь!.. Спаси тя бог!
Федор сморкается и шепчет:
— Ну и человек добрейший!.. Чисто мать!..
И, напрягая слабый голос, кричит:
— Петрованушка, век будем бога за тебя молить!
Спать легли рано, все уморились. У Петра гудело в голове, озноб пробегал по телу, ломило глаза, чувствовалась слабость. В тепло натопленной избе он хотел как следует прогреться под шубой. Болезнь не на шутку угнетала его.
Погас светец, в избе темно, только угли в печи переливают золотом да в окна пялятся слабые отблески далекого сполоха.
На кровати шепот, вздохи.
Петр старается заснуть — не может. А так хотелось спать. Свернувшись, лежит под шубой, вспоминает кузнеца Филиппа, своего далекого товарища, и весь далекий свой уют, к которому — чувствует Петр — едва ли он вернется.
«Черт меня сунул сюда прийти».
В правом виске дергает, ноет живчик, замирает сердце. Хочется пить. Петр вздыхает. Тьма вторит ему глубоким вздохом.
Да, он определенно их ненавидит, как каторжник кандалы. Недаром с таким омерзением мыл смердящие, полумертвые их тела. Ему тошно было гоготанье Федора, и кто-то уж подталкивал руку: «Задуши!»
Погас последний уголек в печи, утихло небо. В липкой, нудной тьме Петр хлопает глазами.
И опять: «А ты убей их! Тогда свобода!»
Петр трясет головой, стонет, злобствует: нет, он никого не убивал. «А если убью, то только себя. По праву».
«И их!»
Петр грохнул в пол кулаком и заскорготал зубами.
— А?! Ты, Петрован, чего?
— Я вам хочу сказать вот что, — раздельно начал он. — Вы знаете бухту? Черную скалу на ней? Вверху гольцы, внизу пещера.
— Ну, ну?
— В эту пещеру я замуровал ваших покойников.
Тишина наполнилась скрипом кровати, кряхтеньем, шепотом. Петр пристально смотрит туда, видит сквозь тьму, как крестятся рыбаки, ясно представляет себе полоумные их лица.
Молчанье тянется долго. Петру тяжело. И для чего он сказал им?
— Петрован, вздуй светец!
— Зачем?
— Да так. Мне не видать тебя… Надо, чтоб видно…
Петр исполнил просьбу и кстати закурил. Федор повернулся к Петру и долго смотрел на него.
— А зачем ты нам сказал?
Петр поднял голову:
— Что именно?
— Пошто ты сказал, где схоронил? — Голос Федора испуганно дрожал, был подозрителен.
Петр не знал, что ответить.
— Ну, сказал и сказал!
Рыбак медленно спустил с кровати ноги и завстряхивал головой, словно отбиваясь от шмеля. Жалкий, уничиженный вид его, козья беленькая бороденка, полуоткрытый рот, из которого с хрипом вылетало вонючее дыхание, вновь пробудили в Петре чувство омерзения и жалости.
— Я знаю, пошто ты нам сказал…
Рыбак повесил голову, согнулся, упрямо глядел в пол.
Петру показалось, что из глаз Федора капают на половицы слезы.
— Ты хочешь от нас уйти… Вот и сказал… чтоб знали. Ты хочешь нас бросить…
Послышался тяжкий, всхлипывающий вздох. Замелькала, затеребила бороду дрожащая рука: