Федор погрузился в думы. Он вспомнил родные калужские поля, и в хорканье червонного пламени ловил то шелест колосистых нив, то отдаленный монастырский благовест. Вспомнил нужду, погнавшую их в Сибирь за счастьем. Вот теперь гибнут, умирают оба. За что же? Ну, за что?
«Ледяное море холодное, солнце немилостивое, скупое, морозы студеные. Господи, не дай загинуть! Господи, укрепи раба твоего Петра!»
Сидит на сутунке Федор, думой думу погоняет и только занес руку, чтоб перекреститься…
Петр, вздохнув, открыл глаза.
Возле него, на сутунке, скалил белые свои зубы Васька-медвежатник, лукаво моргал глазом и грозился:
«Чш-шш-шш!..»
Петр крепко ухватил кровожадно звякнувший топор.
«Хи-хи!.. Спишь?»
«Не сплю… Тебя караулю».
«А давай всурьез!» — Васька закинул пятку на правое колено, заюлил-заюлил носком сапога и залихватски подбоченился.
«Выходит, ты уйдешь… Скажи, уйдешь?»
«Останусь».
«А говорил — уйдешь. Дурак. Хи-хи!.. Ну, ладно.
А для чего ж останешься?»
«Поставлю на ноги их…»
«Врешь, уйдешь!.. Ш-ш-ш… ты не серчай! Ну, ладно… поставишь на ноги, а сам? Подохнешь?»
«Не знаю».
«А я знаю… Может, подохнешь, может, нет… Я все знаю… Я наперед вижу, всю жизнь твою вижу, — вздохнул Васька. — По тебе жизнь — палка, а по-моему — обруч. Сижу у начала, а конец-то вон он… Хи-хи! Все знаю-перезнаю».
«Что знаешь? Скажи».
«Ишь ты какой, больно ловко!» — подмигнул Васька и закрутил черную свою бородку.
«Скажи!»
«Чего говорить? Мразь ты, вот ты кто!.. Хи-хи-хи!.. Ты во сто раз лучше меня знаешь, что уйдешь… Шкуру свою спасти хочешь… Черт! Разве тебе наш брат, мужик, дорог?»
Петр шевельнулся, крепче сжал топор, глазом прикинул, куда рубнуть врага.
«Вижу, злодей, вижу!.. Убить хочешь. Не боюсь!»
Петр, крадучись, приподнялся и со всех сил рубнул Ваську топором по темени.
Застонал кто-то, рухнул на пол. Застонал, заметался Петр. Он слышал, как из разрубленного черепа Васьки струится кровь. Петр облился холодным потом. Ладони его прыгали по столу, отыскивая спички. Чиркнул.
— Петрованушка! Господи Суси!..
Петр оторопело метнул взглядом в передний угол, к образам, ноги подсеклись.
Под образами, хватаясь за ножку стола, трудно подымался Федор.
— Чегой-то ты, Петрован? Ой, батюшки!.. А меня помолиться потянуло.
Петр тупо смотрел на всаженный в сутунок по рукоять топор и ничего не понимал. Где ж Васька?
Глава десятая
Три дня лежал Петр влежку, ожидал смерти. Однако на четвертый полегчало. Стал снаряжаться: набивал патроны двойным зарядом пороху, делал крестообразные надрезцы на головках пуль, чтоб смертельной была рана в груди медведя.
С тревогой следили рыбаки за его работой, молчали, даже не шептались. Их молчанье было знаменательно: Петр ясно видел все их сокровеннейшие думы. В такие минуты слова излишни. Три человека — они и он — были связаны в одно. Все открыто, как ни старайся скрыть, запутать.
Но между ними был четвертый, тайный. Петр знал его: он — некто маленький и лукавый, сидящий в нем, он силен, когда слаб Петр. А вот пройдет болезнь, Петр, как змею, загонит его в дуло, и выстрелит, чтоб развеять прах с кишками. Скорей бы!
«Поправлюсь или не поправлюсь?» — все время вьется вопрос, как над полыньею чайка.
Но и отвечать не надо — Петру ясно: если здесь останется — умрет. А между тем хочется спрашивать, хочется гадать, ждать обманного ответа.
«Уходить или оставаться?»
Он исподлобья взглядывает на рыбаков и в их унылых, раздавленных фигурах читает приговор:
«Уйдешь!»
Петр опускает взгляд в землю, руки его работают ощупью, неверно загоняя пыж.
Весь день прошел в молчанье. Чувствовалось неладное, мучительное для всех троих. Не слаще была и ночь. Сон исчез из зимовья, думы выгнали его на мороз, под расцвеченные огнями небеса.
Охватило всех тихое безумное смятенье. Лежали молча, прикидываясь спящими. Как высушенные жгучим ветром нивы примолкают перед грозой, ждут, облекаются в тень любопытствующей тревоги, так и они, трое, почувствовали ясно, что гроза идет.
«Господи, как бы не ушел, — думал Федор и, крадучись, вздыхал. — Нет, не уйдет, однако. Никола милостивый надоумит… Петропавлы апостолы».
«Как же я уйду от них? Я не зверь, я человек, думал Петр. — Хотя бывают обстоятельства…» И эти противоречивые мысли не дают покою.
«А я не выпущу, — бродит в голове полоумной Марьи. — Вот лягу поперек двери, да и… Ей-богу! А то шапку схороню».