— Пока здоров, медведя убить надо… Крови надо. Ну, пусти же меня! Пусти!
Петру хотелось сумасшедше взвыть. Но тот, лукавый, научал:
«В зубы, в зубы! Двинь ногой!»
Петр к двери, за ним, на коленях, причитая, рыбаки.
С чувством отчужденной жалости он жестко смотрел на их скрюченные, опухшие в суставах кисти рук, на их исковерканные отчаянием дряблые лица.
Но что ж ему делать?! Что делать ему с самим собой?! Внезапно вспыхнувшая искра любви к этим людям была только слабым отблеском чего-то большого, она не разгоралась в пламя и готова была погаснуть. Она не более, как сухой теоретический подход, как ловкая увертка умствующего разума. Нет, нет! Вид этих рыбаков едва переносим.
Марья ползла, вывертывая ноги, как тюлень ласты. Федор норовил вцепиться и удержать его. Капали на пол слезы, жутким стоном стонала изба.
— Приду!
— Стой! Сто-ой! Мила-а-й!
С облегчением он потянул ноздрями морозный воздух. Лицо приятно защекотал колючий холод. Чуть поднявшись над хребтом, тусклым шаром леденело солнце, был полдневный час.
— Солнце, солнце! Молодчина, Петр: ты поборол пространство, ты поборол бурю, наконец, полярную ночь покорил ты! — брызнул ключом радостный крик и сразу высох. — Черт! Весна идет… А я все здесь!..
Петр знал, что инородцы Севера после полярной ночи встречают первый луч солнца веселым праздником, и с горечью сказал:
— А мы проспали.
Заструги сугробов плотны и блестящи, но меж ними рыхлый снег. Петр надел лыжи и стал ходко подаваться к океану. Безмогильный погост кругом, немая смерть.
«Хоть бы собачонка была — все повадней», — подумал Петр.
«А я-то, — сказал Васька, — я тебе сейчас оленя пригоню, жирну-ущего!..»
Он скользил за Петром, но тот не оглядывался — знал, что нет никого, — только слушал.
Петр пригнулся и, ловко извиваясь меж выступами скал, спустился с кручи на белый ледяной простор. Васька, видимо, отстал. Петру стало свободней. Закованный льдами океан напомнил ему тундру, сердце екнуло и затрепыхало, как птица в клетке, увидавшая родные леса.
«Эх, туда бы!.. Домой бы!.. К Филиппу!»
О далекой, но такой близкой, родной Наташе в этот холодный день мысль не зачиналась. Скользом мимолетно мелькнул темный локон и пропал. О другом думалось, другое угнетало дух — белое, мертвое, что было перед глазами. Плавали вдали туманы, скрывая грань небес. И солнце было заткано туманами, жалкие лучи скупо освещали студеный воздух.
«Эх, домой бы!..» — все настойчивей просилось с языка.
Петр повернулся к зимовью и с ненавистью ударил взглядом по роковой скале, к которой приковал себя проклятой цепью.
«А вот возьму да порву!»
«Ну, ясное дело!.. Хи-хи-хи!»
Петр вздрогнул, пошел вперед, по привычке вынул трубку, чтоб закурить, но опять спрятал: не было охоты.
Хрустальные ребра исполинских льдин играли несмелыми огнями, снег отливал легкой синью, а на ветробойных местах искрился. Какой хороший день — морозный, тихий! Но почему нет радости, почему так дрожит и бьется душа?
«А ну-ка, Петр, тряхни!» — мысленно взбодрил себя.
Он налег на лыжи, зашуршал нетоптаный снег, засвистел в ушах ветер, замелькали торосья льда. Еще, еще, сильней! Все осталось позади. Петр остановился. Отер потное лицо. Дыханье было короткое, сбивалось сердце.
«Фу-у!.. До чего изнемог!.. Где ж ты, силушка?»
Он теперь еще более уверился, что болезнь цепко его забрала, и раскаивался, что вышел на холод.
Рука сама собой потянулась за биноклем. Приставил к глазам. Поводил вправо, влево и весь затрясся: верстах в двух, над полыньей, стоял белый медведь, ушкуй. Щеки Петра вспыхнули, и рука сладострастно скользнула по ружью. Огромный медведь, раскачиваясь, смотрел в черный провал меж льдов.
«Караулит рыбу или моржа».
К нему легко подкрасться из-за тороса, высокой грядой, как дамбой, опоясавшего в этом месте океан. Под защитой гряды Петр бойко двинулся вперед. И единая мысль была: «Как бы не ушел!» Единое желание — напиться крови, влить в холодеющие жилы звериного вина.
«Крови, крови!..» — как сухая губка, жадно жмыхало сердце, требовал потухавший взор. И уж все алело перед глазами: солнце, снег, холмы облаков, взбуровленные льды. И вода в полыньях закровенела.
«Крови, крови!» И, глотая обильную слюну, забыв усталость, бежал вперед. Сжавшись, с ухваткой хищника, прокрался ущельем меж глыб мертвого льда. «Здесь!» Нет, все еще далеко: рука дрожит, пуля обманчива, надо ближе.
Дул встречный ветерок — радость охотника, — медведь не учует. Петр пал на грудь и пополз, не спуская с медведя глаз. Медведь обернулся, Петр замер. Медведь подался к полынье. Петр, как крокодил, подползал к нему. Близко. Из ноздрей зверя бьют струи пара, ему жарко, курится белая с желтым отливом шерсть. На белой морде три черных точки: два глаза, нос.