«Пора!»
Сердце упало, остановилось. «Вот он, царь льдов!» Блеснул смертоносный ствол ружья. «Спокойствие!» — приказал себе Петр и взвел курок. Досадно дрожат руки, в глазах стоит слеза, все дробится впереди и пляшет.
«Спокойствие!» Петр взял под правую лопатку:
«Кажется, так».
Хлопнул выстрел. Медведь торнулся носом, перевернулся, пал навзничь. Потом вдруг всплыл на дыбы. Петр мчал к нему. Медведь испуганно, хрипло рявкнул, заметался и полным ходом пошел наутек.
— Ах, дьявол! Обнизило! — неистово кричал Петр, несясь за медведем. — Врешь, ушкуй, поймаю!.. Врешь!..
Васька то бежал сзади, то, нагоняя, похихикивал и хлопал в рукавицы. Но Петр не слышал.
— Врешь, нагоню!
Он вдруг остановился, бегло поймал зверя на мушку и спустил курок. Осечка.
— Тьфу!
«Хи-хи-хи!»
Петр бросил ружье, выхватил кинжал и по окровавленному следу еще быстрей ударился вперед. Медведь уходил. Петр напряг все силы. Но сердце разрывалось, захватывало дух. Ноги стали заплетаться. Петра качнуло, он схватился за голову.
«Наддай, наддай!.. Еще маленько!..»
«Ух! Не могу!..»
Заколебались, зазвенели льды, закружилось, рассыпалось черным огнем солнце. Петр взмахнул руками и упал.
«И я прилягу… Я тоже, брат, замаялся», — послышался Васькин голос.
Петр недвижимо лежал. Не было сил пошевельнуться, легкие работали вовсю, со свистом втягивая и выбрасывая воздух. Дурманно пахло звериной кровью, оросившей снег.
— Ух!..
«Пойдем в горы… Я тебе, по крайности, оленя пригоню… Ей-богу, право! Телятины… Хересу! Коньячку! — молол лукавый Васька. — А ушкуй твой в полынью нырнул!»
Петр закрыл глаза. Погруженный в снег затылок так приятно отдыхает, успокаивается сердце, светлеет в голове. Но галлюцинация не прекращается: Васька продолжает выборматывать:
«Ну их к черту!.. Беги, бросай их! В оперу пойдем, в театр. А то — убей!»
— Ладно убью, пожалуй, — раздумчиво сказал Петр. И твердо: — Убью!
Глава двенадцатая
— Хворает Петрован-то, — прошептал рыбак. — Всю ночь бредил. Слышь!
— Ну-к што… — отозвалась Марья. — Слава богу!
— Балаболка ты! Короток твой ум, баба! Что ж мы, трое пластом будем валяться, что ль! В неделю ноги вытянем, чучело этакое! Тьфу!
Было утро. Голубел в окнах свет, гнал свет из углов остатки ночи. На лавке лежал Петр.
— Спит. Помолиться надо. Молись, ошметок.
— А мне чего?
— Кончается жратва-то, полудурок!.. Вот те и чего!..
Охая и тяжело ступая на больные ноги, сгорбленный болезнью, Федор стал разводить печь. Движение утомляло его, он то и дело присаживался на сутунок и слезящиеся глаза свои, жалуясь и умоляя, обращал к образу спаса.
— Суси сладчайший, Суси!.. — Слезы капали на грудь, на холодный пол. Бог не давал облегчения телу. — Андель божий!.. Петропавлы апостолы! — И не посылал на укрепу своего утешающего ангела.
Федор согнулся в дугу, сидит, покачиваясь, обхватив руками голову.
Петр открыл глаза, потянулся.
— Странно, — громко, бодро сказал он. — Ты все, старик, плачешь? И Марья плачет?
Федор мотнул головой, смутился.
— Плачем, Петрованушка!..
— Плачем, отец!..
Замолкли. Петр неприязненно вздохнул. Вздохнули и те двое, и вся изба, и мутный сумрак за окном.
— Ты и по ночам, Федор, плачешь? Слышал я.
— Чего поделаешь?.. Плачу, Петрованушка, плачу!
Федор скривил рот, заутирался кулаками и, всхлипывая и надсадно приседая на каждом шагу, поплелся к кровати.
— Старик, не плачь! Не надо, старик! К чему?
— Боюсь, Петрованушка, боюсь!
— Чего?
Федор ответил не сразу, потеребил бороденку, помигал, его лицо передернула судорога.
— Смерти, смерти боюсь я!.. Господи Суси!.. Ох!
— Смерти? Плюнь! Не бойся, друг! Она не так страшна.
Голос Петра густо гремел, а Федор говорил тихо, хныкал, давился слезами. Петр стал поспешно умываться. Вчерашняя переделка во льдах не могла сломить стального организма, она лишь взбодрила кровь, начавшую истлевать в этих безрадостных пустынях. Однако глаза его беспокойно блуждали.
«Да, конечно. Так и будет. Иного исхода нет», — твердо, как гвоздь в колоду, вошло в его голову новое крепкое решение.
Но тут же вспоминались двое: Христос и Ницше. Он старался проникнуться их волей к добру через подвиг или через призрачность зла. Но что такое добро и зло? Ведь это ж два лица одной сущности… А впрочем. Если б те оба, Христос и Ницше, были бог и черт, Петр знал бы, за кем идти. Но в его представлении и тот и другой — люди.