Петр быстро встал, встряхнул плечами. Да, надо двигаться, надо идти. Но куда, куда?!
Ветер креп. Седые вьюнки предательски ласково лизали его ноги. Простор мутнел.
«Как я слаб!.. Жар… Озноб. Прилечь бы, уснуть!»
Кто поручится, что мир есть, что мир существует? Все кругом было прозрачным, призрачным, стеклянным, все позванивало, струилось потоком белой мглы. И не стало человека.
Бушует над неоглядной тундрой, злобствуя, бесится пурга.
Шел человек белым полем, пропал человек. На тысячу верст разметала пурга лохмы, воет:
«Я белая, шальная, я стра-а-ашшшная! Зачем пришел?»
Шел человек белым полем, пропал человек, погиб. Воет пурга, белые поминки правит, торжествует. Но человек живуч и жив, он спрятался, укрылся: снежинка за снежинкой, пласт за пластом пурга одела его пуховым белоснежьем. Жив человек!
Он в яме, он давно залез в нее, в это надежное прибежище, как в гроб. Снег снизу, снег с боков, со всех сторон, над головой…
Пурга разразилась безморозная, сырая. Приминая липкий снег ладонями, Петр лепит свод, утаптывая дно, равняет стены. Убежище готово. Темно и влажно. Петр в снеговой пещере, как в скорлупе орех. Сознанье Петра напряжено, чтоб не заснуть: заснешь — умрешь! Он сидит, поджав ноги, держится за шест. Толстый шест уперся в дно, проткнул пустоту пещеры, проткнул лежащий над головой сугроб, вылез на поверхность, сторожит пургу. К концу шеста привязана черная котомка: авось приметит ее случайный путник. Надо безостановочно вращаться вокруг шеста, как на карусели: вправо — вправо — вправо, влево — влево, чтоб не кружилась голова.
Время от времени, когда не лень, Петр чуть приподымается и, уткнувшись затылком в снеговой свод, начинает вольным концом шеста разбалтывать надмогильную дыру. Насторожит прожорливое ухо, слушает: воет пурга, поминки над ним правит, выше нагребает, охорашивает могильный холм. Когда же ей придет конец?
«Ну-ка, подвинься», — сказал чернобородый и сел рядом.
— Васька, ты? Почему же ты в сюртуке? Мужик, а в сюртуке?
«Потому что надо», — улыбнулся Васька по-хитрому.
Петр, не раскрывая дремотных глаз, молча, сквозь веки рассматривает Ваську: красный галстук, белый высокий воротник, в бороде — дрянь какая-то. Васька хихикнул в горсть и ударил Петра по затылку. Петр стукнулся носом в шест.
— Фу, черт… Заснул.
В могиле темно, сыро, пахнет снегом. Воздуху мало, ничего не видать. Васьки, конечно, нет и не было. Петр еле приподымается, настораживает ухо: пурга по-прежнему бушует, кроет мир. Голова Петра падает на грудь, силы слабеют.
«А ты вертись, — сказал Васька. — Чего сидишь? Вредно!»
Он взял руку Петра: «Ну-ка, пульс, я — доктор». Открыл свои золотые часы, шевельнул черной бородой, сказал с нахальцем:
«Очень хорошо. Скоро околеешь».
— Врешь! Я жить хочу! Жить! — отчаянно крикнул Петр. — Пшел вон!
Васька испугался, смолк, пропал.
«Плохо, очень плохо… Бред», — подумал Петр и нащупал в кармане револьвер.
«Что ж ты молчишь? — голый раздался Васькин голос. — Ты зверь, ты прах, ты говядина…»
— Я сильный…
«Ха-ха… Сильный?! Чем? Брюхом-то, мясом-то? Просторы покорил, пургу покорил, полярную ночь покорил? Так, по-твоему? А себя покорил? Зверя своего посадил на цепь? Ха-ха…»
— Не смейся, черт! Молчи!
«Молчу. Пузом все покорил, как же! Воевода, богатырь! А вот внутрях-то у тебя заслабило, схлюздил… Вот подсунули тебе двух стариков сопливых: а ну-ка, Петя, экзамен сдай, — ты — тюх! — и провалился. Факт, факт, факт!»
— Неправда… Я их…
«Знаю, знаю… — замахал Васька руками. — Ты сейчас скажешь: „Затем их и бросил, чтобы спасти их…“ Враки! Юлишь, Петруша. Туман наводишь. Ты их возненавидел. Ты себя спасал, не их. Шкурник ты! Убийца! Факт!»
У Петра сжалось сердце. Он отодвинулся от Васьки и, опасливо поглядывая через тьму в его глаза, сказал:
— Я же не убил их…
«Убил, — как пилой по железу царапнул Васька. — И их убил, и себя убил. Так тебе и надо: не бросай. Ты думал: люди — вши. Ан ты вошь-то оказался, гнида. Факт, факт, факт…»
— Молчи!
«Молчу…»
И видит Петр: обнявшись с Васькой, сидит старик Данило, рыбачий уставщик.
— А ты зачем? Ты тоже судить меня пришел?
«Судить, судить, — враз ответили Васька и Данило. — Эй, Федор, Марья! Выходи!.. Требуй выкуп!»
Петру стало нестерпимо душно. Все тело палил испепеляющий огонь. Петр рывком расстегнул парку, рванул ворот рубахи:
— Жить!.. Воздуху!.. — он глухо кашлянул, открыл полумертвые глаза.