Пусто. Влажный и темный склеп.
«Неужели умираю?» — с каким-то отупелым безразличием подумал он.
«Чего рубаху портишь? — вновь прозвенел голый Васькин голос. — Ты рубаху не рви, ты скорлупу проклюнь».
— Какую скорлупу? — лениво удивился Петр, смыкая глаза, и, лишь зажмурился, увидел Ваську. — Какую скорлупу?..
«Как — какую! Ты же цыпленок. Проклюнь и выскочи. А потом кукареку-у-у-у! — и все узнаешь. На револьверчик, на… Проклюнь».
— Я тебе башку проклюну! — и Петр с яростью вцепился в Ваську.
«Стой! Ты меня стрелять?! — рванулся тот. — Дурак! Себя убьешь…»
— А, дьявол!
Петр схватил нахального мужика за бороду и с освобождающим злорадством выстрелил ему в висок…
Васька изумился, захохотал, заплакал и тихонечко сказал: «Иди».
Все так же было прозрачно, призрачно, стеклянно, все позванивало, струилось потоком белой мглы.
Пурга зарыла человека в хладную могилу и в вое, в хохоте оплакивает его. Белая, безглазая пурга умеет только выть и плакать.
Шел человек белым полем, пропал человек.
На тысячи верст разметала пурга холмы, воет:
«Я белая, шальная, я стра-а-ашшшная… Зачем пришел?»
Очнулся Петр у тех же рыбаков. Он недалеко ушел от их становища. Рыбаки нашли его по берестяной котомке, привязанной к шесту, которым Петр предусмотрительно проткнул снеговую свою могилу.
Возле него все тот же уставщик рыбачьей артели Данило-дед, ласковый, внимательный.
Надвигалась весна, стало ярко светить солнце, у Петра быстро нарастали силы. Ненавистная «пурга» в его душе кончилась, и прежнего удрученного настроения как не бывало. Он снова бодр, отважен, весел.
Да, поистине, он поборол смерть и, как внезапно спасенный от погибели, радовался жизни.
Он остался в артели, чтобы своим упорным, умным трудом отблагодарить рыбаков за их высокий, по отношению к нему, человеческий подвиг.
Миновало три месяца, солнце быстро согнало снег, и вдруг влетела в голову Петра обольстительная мысль о вольной воле. Да! Пусть закадычный друг Филипп пользуется его избой, до свидания, милые товарищи по ссылке, Петр не возвратится к вам!
Вскоре, одна за другой, прибыли три норвежских шхуны. На одну из них Петр устроился матросом.
БОБРОВАЯ ШАПКА
Сапожник Сныч выпить не дурак. А руки у него золотые.
Впрочем, работой он себя не утруждал: в субботу напивался вдрызг, затевал с кем-нибудь скандал и весь избитый попадал в часть, где иногда просиживал и воскресенье. Понедельник же, как известно, тяжелый день. Его Сныч употреблял на опохмелку.
А то вдруг укрепит гайку, месяц работает, другой работает, потом как закрутит — ух ты, но!.. Мороз не мороз — бегает в опорках по улице, ругается, судьбу свою проклинает, весь свет белый проклинает, кулаками машет:
— И буду пить!.. Потому, у меня душа воет. Ха, жисть!! Нешто это жисть? Тьфу!..
А извозчики на бирже зубы скалят:
— Эй, Сныч!.. Ты не пей, брось… Ты копи деньги-то на водку!
Из себя он тощий, бледный, белобрысый, усики маленькие, а под левым глазом всегда фонарь.
Так бы Снычу и погибнуть под забором, но вот ударил гром, пришла беда, и вся жизнь его круто повернулась.
Случилось это так.
Однажды, поздней осенью, — уж грязь на дороге подстывать стала, — стянул Сныч у своей законной жены Катерины Ивановны самовар и потащил в пропой.
Жена за ним:
— Стой, лиходей!.. Стой, мучитель!
Сныч крепко самовар облапил.
— Сторонись! — опорки по пяткам шлепают.
Подбежал Сныч к речке, батюшки! — мостки разбирают плотники, одна плаха осталась, лежит на козлинах.
— Имайте его, хватайте!..
Оглянулся Сныч — жена к нему с лопатой.
— Врешь!.. Не дамся… Айда! — и пошел по плахе, как акробат по канату.
— Что! взяла?
Катерина Ивановна за ним, шага три было продвинулась, лопатой дно достала, да испугалась: плаха сверху ледком покрыта, а по воде сивый туман ползет.
Тем временем Сныч храбро за середку зашел. И надо бы ему потихоньку дальше, да жена словом обожгла:
— Прощалыжник… Свистун!..
Повернул шею Сныч:
— Кто? Я свистун?
Ахнула Катерина Ивановна, грохнули хохотом плотники: Сныч с самоваром в речку.
— Батюшки!.. Отцы!.. Угодники!.. Самовар-то, самовар-то имайте!..
— Дура! — крикнул седой, в валенках, плотник. — Пшел, ребята, живей на лодку… Утонет…
— Батюшки… Новый ведь самовар-то.
— Дай ей по шее… От так!..