И полились мечты о том, как хорошо можно будет наладить теперь сытую жизнь, а слово «тыща», эта чудодейственная ось, вызывала то восторги, то вздохи трех сидевших за самоваром людей.
Уж Федор Петрович воображал себя хозяином большой мастерской, обязательно где-нибудь на главной улице, а еще лучше на горе, на площади, чтоб золотой сапог был виден отовсюду. Жена у него будет барыней, жену надо пожалеть, потому она — богоданная, самая, значит, настоящая, законная. Будет, походила в синяках, довольно.
— Кум, Катюха! Милые… Я вас в Москву свезу… Помяните мое слово, свезу… Вот подохнуть, свезу… Гуляй, рябята, пользуйся!..
— Благодарим, что ты… — говорил весь красный, растроганный кум, — ты только на ноги вставай крепче, а уж калачами я тебя закормлю… потому я понимать должон, потому я есть булочник и я есть кум… Вот что… А не то чтобы что… Да!..
А Федор Петрович, словно опьянев, слушал, что ему говорят, и все время улыбался, обнимал жену или ласково гладил лежавшую на угольнике шапку.
Катерина Ивановна каждый раз легонько пыталась оттолкнуть наклонявшегося к ней мужа, утирала губы фартуком после его поцелуя, стыдливо опускала глаза, а ее поблекшее лицо вспыхивало и хорошело.
Вечером Федора Петровича неизвестно отчего вдруг охватила страшная тоска. Катерина Ивановна еще до вечерни ушла к знакомым, а Федор Петрович, завалившись на кровать, вздыхал.
В дверь постучали, но Федору Петровичу лень было подняться, и он лежал до тех пор, пока весь дом не затрясся от чьих-то бивших в дверь каблуков.
— Неужели не слышишь? Оглох, что ль! — сердито сказал вошедший кум. — Дрых?
— Нет, так… Тяжело чего-то…
— Ну, вот и ладно… А я за тобой. Человека нужного тебе представлю. Пойдем в трактир, он теперь там. Чайку хлебнем и все такое…
Кум думал, что Федор Петрович обрадуется и поблагодарит за хлопоты. Но тот слушал его равнодушно и вяло согласился. Заперли квартиру, а ключ спрятали в условленное место за карниз.
Трактир «Зеленая долина» по случаю праздника битком набит трезвой, выпившей и совсем захмелевшей публикой. Было душно, накурено и временами стоял такой невообразимый гвалт, что даже гремевший во все трубы оркестрион не мог заглушить его.
Федора Петровича, отвыкшего от угара веселых кабаков, точно колом ударило. Он в раздумье приостановился, собираясь повернуть назад, но кум под самое его ухо крикнул:
— Плыви к стенке!.. Подсаживайся… Здорово, Захар Иваныч! Ты что, гуляешь?
— Мало-мало есть… — пошлепал отвисшей губой красный, плешивый толстяк, отирая платком бритое лицо.
— Можно к тебе присоседиться? Это мой кум, Федор Петрович Уткин, а это Пуговкин, Захар Иваныч, скорняк. Ну, будьте знакомы. Вот так… Эй, человек! Чаю!.. Два и три… Живо. Стой! Стой!.. Да притащи-ка полдиковинки… На закуску? Сыпь селедочку да грибочков, что ли, подбрось солененьких… Ну, махом!
Кум необычайно оживлен, от него чуть-чуть попахивало водкой. А Федор Петрович все еще угрюм и мрачен.
— Ну, как, господин сапожных дел мастер, с заказчиком у вас тихо али ничего, идет? — спросил скорняк у Федора Петровича, играя золотым, с камнем, перстнем.
— С заказчиком? — закричал кум, он хлопнул обеими ладонями по столу и подмигнул Федору Петровичу. — Хи-хи! Нет, ты дай нам шапку продать, вот мы тогда покажем… Уж мы тогда удостоверим, какие бывают которые сапожники!..
Федор Петрович с достоинством кашлянул и шевельнулся на стуле, а Захар Иваныч спросил:
— Какую шапку?
— А вот какую: тысячную. Веревкинскую знаешь? Ну-к она.
Тут Федор Петрович как следует откашлялся, не торопясь вытер нос и, напрягая легкие, стал рассказывать Захару Иванычу историю с шапкой. А расторопный кум налил три рюмки и облизнулся на селедку с грибами:
— Приятели, клюнем!.. Кум, бери… кушай.
— Знаешь ведь, не пью, — отрезал Федор Петрович, прихлебывая из стакана чай.
— Не пьешь? Ну, будь здоров! Захар Иваныч, действуй…
Федор Петрович помаленьку стал входить во вкус и с любопытством разглядывал публику. Какой-то долгобородый старик и усатый человек с кривым глазом принялись обниматься, взасос целовать друг друга и горько плакать.
— Миша… Миша!.. Ей-бо-о-огу… — кривил рот старик.
— Дедушка Лука, помни!.. Ты мне замест отца.
— Мишь, голубь!..
Федор Петрович хихикнул, тотчас же прикрыв, из приличия, рот рукой.
Из дальнего угла кто-то тенористо орал и бил, кулаком по столу:
— Давай!.. Сказано, давай… А то в мор-рду!..
— Эй, малый! Наверни-ка камаринского.