Согрела самовар, накормила корноухого кота кислым молоком и раскинула колоду карт. Три раза метала карты, и каждый раз ложилась пиковая масть. Катерина Ивановна, будучи женщиной суеверной, чрезвычайно встревожилась.
«Какой же это благородный король с неприятностью?» — ломала она голову, и сердце ее сжималось недобрым предчувствием.
Скрипнула калитка, раздались по двору шаги, постучали в дверь.
— Слава богу, прилез!.. С кумом, надо быть…
Она отперла дверь и, раскрыв рот, замерла.
В запорошенных снегом папахах, в башлыках вошли пристав, околоточный, двое городовых и трое посторонних — понятые.
— Сапожник Уткин, Федор Петров, дома? — спросил пристав, бросив портфель на край стола.
— Их нету-с, — дрожа всем телом, ответила Катерина Ивановна.
Пристав опустился на скамейку и, обкусывая с усов ледяные сосульки, вновь спросил:
— Куда ушел? С кем? В какой шапке? В своей или в веревкинской?
— А они без меня ушли-с… Я ушедши была-с…
— Васкородие, — вытянулся перед приставом городовой. — Так что, позвольте доложить, шапочка в шкапчике за стеклом положена… Так что, вот она… извольте взглянуть…
— Ага… Хозяйка, потрудись достать…
— Да у мужа ключ-то… Ишь заперто…
— Ага… Трепчук, отомкни… Господа понятые, потрудитесь удостовериться: она?
— Она… Она самая…
— Ага… Васильев, возьмите шапку… Распишитесь, господа… Хозяйка, а почему ваш муж не заявил в участок о находке?.. Ага… Сам купец отдал?.. Ну так пусть завтра в десять утра придет в часть… До свидания…
Ватага, стуча каблуками, вышла на улицу.
Катерина Ивановна стояла среди комнаты и в сильном волнении грызла ногти. Вот подошла к большому сундуку и повалилась вниз лицом. Зубы выстукивали дробь, она вся тряслась. И шапки было жаль — собственно, не шапки, а того неизведанного, что сулили ей мечты, — и вся ее прошлая жизнь, с зуботычинами и голодом, как-то вдруг вспомнилась.
— Матушка, богородица, — шепчет Катерина Ивановна, приподымая голову, и тянется взглядом к озаренному лампадкой образу. Но взор ее наткнулся на открытую дверцу шкафчика, и занесенная для крестного знамения рука остановилась.
— Ограбили… — простонала Катерина Ивановна, и, передернув плечами, заплакала.
Катерина Ивановна всю ночь просидела у окна, тревожно, сквозь слезы всматриваясь в мутный свет улицы. А Федор Петрович попал, как водится, в участок и, благополучно переночевав там, чем свет явился домой весь измазанный каким-то киселем.
— Хорош!.. Это ты где же по ночам хороводишься, а?.. Старинку вспомнил? — сердито встретила его жена. — Батюшки! Да он, никак, молодчик, пьяный!
— Кто, я? А где шапка?
— Шапка? — подбоченилась Катерина Ивановна и, чувствуя, как закипела в ней кровь, злорадно бросила: — У купца твоя шапка… Кабы не жрал, дак…
У Федора Петровича подогнулись ноги, и он, шипя, подступал с кулаками к жене.
— У какого купца? Подай сюда мою шапку!
— Ты что?.. Ты драться?.. A-а, ты драться!!
— Подай, паскуда, шапку!
Катерина Ивановна, визжа и вырываясь из рук мужа, бросилась на кухню и замкнула за собой дверь.
Федор Петрович схватился за голову и подошел к окну.
На улице завихоривала метель. Сквозь подслеповатые двойные рамы вместе с воем вьюги доносился благовест.
— Катерина… Слышь… Отопри, скажи толком.
Катерина Ивановна, как кошка, притаилась, чтобы сразу показать когти.
— В участке твоя шапка!.. Полиция была…
Федор Петрович опустился на табуретку и вдруг почувствовал, как заколыхался под ним пол.
— Вот, открой теперь на площади мастерскую. А как был ты пьяницей, так пьяницей и околеешь!..
Федор Петрович, пошатываясь, подошел к кровати, рванул с себя пиджак, разулся и грохнул оба сапога в зазвеневший шкафчик.
Он спал целый день, во сне бредил: хохотал, звал кума, Захара Иваныча, а потом громко крикнул: «Шанпанского!» — и проснулся.
Перед ним стоял скорняк и, поглаживая лысину, говорил:
— Эк, разоспались… А я за шапкой… Пойдемте скорей. Покупатель у меня дожидается, директор…
Федор Петрович приподнялся, растерянно поглядел на улыбавшегося Захара Иваныча. И горько вздохнул:
— Полиция была… Назад отняли…
— Да ты что?.. Да не может быть… Да ты шутишь? — бритое лицо скорняка вытянулось и обвисло, а глаза язвительно прищурились.
Он посвистал, прошелся по комнате и, косясь на растерянную фигуру сапожника, жестко сказал:
— Ну, тогда деньги отдай… восемьдесят рублей… вчерашние.
— Помилуйте… Где же я возьму?.. Сразу-то…