А в минуты уныния, сидя в своем сыром подвале, сам-друг с бутылкой, он заунывным тенорком тянул:
Но песня бередила душу. Федор Петрович, безнадежно махнув рукой, срывался с места и, топая по скользкому от грязи полу, тыкал кулаком по направлению к махонькому оконцу:
— Помни, жители! Все помни!.. Я вам не вор!..
И с горькой обидой вспоминал, как за ним гурьбой бегали мальчишки, чем попало кидали в него и, по примеру взрослых, кричали:
— Зачем у купца бобрячью шапку украл? Мазурик…
— А как в тебя кашей брякнули! Вор…
— Эй, бобрячья шапка!
Но к ребятишкам Сныч относился снисходительно. Как-то сгреб он вихрастого забияку и, к удивлению мальчишек, ничего ему не сделал, лишь дал для порядку легонького тумака, а потом сказал:
— Дурачок… Эх ты, дурачок!.. Собака я, что ли, а?..
Зато со всеми прочими гражданами объявил себя в войне. Ненависть к купцу Веревкину, от которого и пошел весь грех, Федор Петрович перенес и на других людей состоятельных, а потом и на прочих обитателей города.
Как-то, пьяненький, обхватив телеграфный столб, он сам над собой строжился, грозя кому-то обмотанным тряпкой пальцем:
— Федор Петрович, Федька, профессор… Ты — болван… Театры, Аскольдова могила и все такое… Шапка!.. Мог ли ты эту самую шапку хапнуть? Отвечай… Мог? Дурак, дурак, дурак… Сто раз дурак! — Федор Петрович посовался носом и, вновь укрепившись, продолжал: — Не-е-ет… Ты, Уткин, этого не мог бы… Вот тут, понимаешь, вот тут тебе не дозволяет! — и он ударил себя в грудь. — И ежели бы ты хапнул, утаил бы, тыщу бы в горсть себе зажал… Понимаешь, Уткин, как бы я с тобой поступил: взял бы нож, рассадил бы твою белу грудь и сказал бы: лети, душа… лети…
Голова его низко свесилась и приникла ухом к столбу, словно Федор Петрович прислушивался, как гудят вверху струны.
— А вы! Вы… — хрипло крикнул он, выпрямляясь; его брови взлетели вверх, глаза выкатились и засверкали. — Человеки, жители!.. Да понимаете ли вы, болваны… Вам смешки да хаханьки, а Уткин жену на погост стащил… Уморили мы ее… братцы, миленькие… Эх вы, жители!..
Ослабевшие руки его заскользили по столбу, продрогшее тело скорчилось и просило покоя. Он качнулся и упал на снег. Проходивший мимо полицейский долго тер ему уши шершавыми своими ладонями, Федор Петрович мычал от боли.
— Вставай!.. Отморозишь руки-то…
— Плевать… Новые вырастут… Душа моя замерзает…
Чем больше он пил, тем глубже вскрывал судьбу человеческую обострившимся внутренним взором, и гарь жизни, как из трубы дым, валила на него и ела глаза. И уж вся эта жизнь показалась Федору Петровичу ненужной, тягостной. Он недоумевал, для чего маются на свете люди, когда так все плохо, так много кругом обмана, жульничества, зла. Вот богатые и сильные, — их кучка, — по какому праву они врут, чавкают народ, а народу тьма-тьмущая, конца-краю нет. Как понять, кто в этом распорядке потатчик? А?
— Бог… — сказал ему однажды собутыльник, отставной ветеринар.
— Дурак ты, барин… Хотя и пьяница, — ответил Федор Петрович, и в ту же ночь высадил колом зеркальное стекло в только что отстроенном торговом банке.
— Суприз!.. На память… — морща брови, сказал он сквозь зубы схватившим его дворникам.
— Кому служите? Черту служите!.. — буйно кричал он на всю улицу, отирая струившуюся из разбитого носа кровь.
— Того все лупят, который беден, да не вор… Почем зря. А ежели такой мазурик в капиталыцики вылез, шею перед ним гнут, сапоги лижут… Тоже народ…
Ему было приятно слушать свой обличающий голос, он не чувствовал боли от побоев и бодро, с видом победителя шагал в участок сквозь спящие улицы и переулки.
— Взять Веревкина… Нешто не на тухлом мясе он миллионы-то нажил, а?!
Но тут же себя укорил в душе: «Тоже и я хорош, дьявол…» И долгое время после этого был противен себе за прошлое.
— Слышь, дай… дай мне по башке раза! — приставал он как-то в пивнушке к запухшему от вина нищему. — Нет, ты двинь, тогда скажу за что… За то самое… Эх, тошно говорить… «С праздничком, ваша честь… Шапочку извольте…» Тьфу!..
А потом неожиданно схватывал перепугавшегося нищего за шиворот и орал во всю мочь:
— Где моя жена, сказывай, старый черт?! — и упавшим голосом, шумно отдуваясь, добавлял:
— Они, товарищ, уморили Катерину-то… Я так полагаю, что они…
Дни серые, томительные ползли своей чередой, но Федор Петрович потерял им счет и озлобленными, как у раненого коршуна, глазами смотрел на божий свет: бабу беременную извозчик растоптал, — плевать!.. Гулящую девицу два молодца зарезали, — черт с ней!.. Во всех церквах благовест гудит, — молись, кутья, лезь на небо!..