Вот пришел я раз в ноябре, после Михайлова дня, из тайги с промыслу и принес десятка два хороших соболей да шесть лисиц сиводушных. Выбрал пару соболей добрых да лисичку, понес ей, значит, крале-то, для уваженья.
— Вот что, Иван, дай мне всех соболей да лисиц-то, я в сундук запру…
Я этак прищурился на нее сбоку, подморгнул:
— Не-е-т, сватья… я тебе не дам, — говорю ей. — Я тебе отсчитал, что полагается: владей, Фаддей, а остальные — мои.
Она поджала губы, вздохнула.
— Как бы тебя не обидели, — говорит мне, — подслушала я вчерась ночью лихой разговор… вот чего.
— Вот чего, да вот чего: парень девку потчевал… Нет, сватьюшка! еще такого человека на земле не уродилось, который ежели меня изобидел бы…
— Ну, гляди… — сказала баба и ушла.
Я перетряс в сундуке пушнину, все ружья зарядил. Работаю так, а сам все про себя вроде улыбаюсь. Погоди, думаю, черти. Заглянул в окно: пора, дюже темно стало. Приоткрыл я окошко, поблагословился эдак, в мыслях, вылез на улку, а окошко опять призакрыл. Потом дверь снаружи запер на огромаднищий замчище.
Вот, отлично. Вышел я середь улицы, заломил на ухо картуз, да и заорал во всю глотку песню. А сам вдоль деревни нарошно мимо самых главных ворищев пру. Дошел до краю, да как шаркнул в переулок, да ну по задам к себе тесать.
Подбежал к окошку своему, влез в хату, запер окно на ставню, ружья проверил, притаился, жду. А уж наверняка знаю, что обязательно придут гости: потому, ежели кому надо, услыхали мою песню, подумали:
«Ишь, мол, Ванюха песни орет, гуляет… пьяней вина…»
И верно, брат. Не надо и к ведуну ходить. Подошли тихо-смирно к двери, стали возле замка пыхтеть.
Я осторожненько винтовку с гвоздя стянул, встал в спозицию, ожидаю поступков. А сердце под рубахой: ту-ту-ту…
— Прочный, — говорят, — замок-то… давай лучше дверь с петель сымать…
Я всех троих узнал по голосу: закадычный дружище мой, кузнец Филя, да Трошка парень, да еще мужичок один — Оса. Ну, стали они лом меж косяком да дверью закладывать. Дверь сдавать начала.
Я как гаркну:
— Не ошибитесь, варначье! Дома я! — Да как царапну пулей в дверь.
Батюшка ты мой! Дак они — ха-ха! как кони, прочь затопотали, аж земля затряслась.
Я в окно — прыг, да вслед им из двустволки: раз! раз!
— Я вам покажу, как грабить. Я вас уважу…
Тут соседи прибежали:
— Ты чего воюешь?
— Нападенье было… смертоубийство…
— Кого убили?
— Меня чуть не кончили.
Фонарь зажгли. Глядим: лом, шапка, рукавицы. Я сразу признал, чье добро.
— Ребята, знаете, чье? — спрашивает сотский.
Я смолчал.
— А ты, Иван, знаешь?
— А кто его знает… нет, не знаю… — ответил я.
Так их и не накрыли… А надо бы…
Иван Безродных налил себе четвертую чашку и, покрутив головой, ухмыльнулся.
— Хе-хе… с тех самых пор Филя-кузнец ко мне ни ногой, как отрезало… А первые, можно сказать, собутыльники были… Потом, гляжу, по весне приходит ко мне Филя. Приходит и говорит:
— Возьми, — говорит, — дядя Иван, меня с собой в тайгу на промысел. — А сам закраснелся весь, хвостом крутит, будто блудливая сучка.
— Ну-к чо… пойдем…
Он этак носом пофыркал, переступил с ноги на ногу, а сам нет-нет да исподтиха на меня и взглянет, быдто выведать хочет: знаю я или нет.
— А ты бывал в тайге? — спрашиваю его.
— Сроду не хаживал… А что?
Собрались мы с ним, пошли. Вот неделю ходим, вот другую. Чую, не в себе мужик, мучит его, видно, совесть. Сидим как-то у костра ночью, он и говорит:
— Дядя Иван… А ты ничего не знаешь? Что я тебе сказать хочу.
— Знаю…
Он заерзал, понатужился было, нет, опять замолк, только краской залился, как сейчас вижу. А я знай молчу, никакого вида ему не оказываю. Еще неделю протаскались… А по тайге без привычки ходить, ох, как трудно, хуже каторги… Филя мой свету невзвидел, все ноги в кровь стер, еле ползет:
— Замучил ты меня, Иван… силушки моей нет…
— Хе-хе, друг… Нет, брат… Это еще цветики… Ты думал, сладко соболей-то бить, вкусно?
— Будь они трижды прокляты.
Идет сзади меня, сопит.
— Иван…
— Ну?
— Можешь ты меня ежели простить? Это я тебя осенью-то… попугал… Извини, друг…
Я этак остановился, зыкнул на него: