— Рыжий ты черт! И тебе не стыдно?
— Стыдно… Прямо извелся я весь… Извини…
— Ну, бог с тобой…
Гляжу, мой Филя и рот скривил, трясет бородищей, слезу кулаком обирает:
— Ведь ты знал, Иван…
— Неужто нет. Чей лом-то был? Известно — твой…
Филя бултых мне в ноги:
— Ввек не буду…
И стали мы с ним опять друзьями пуще прежнего. Вот оно как!..
Луч солнца ударил в открытую настежь дверь, освещая край стола и опрокинутые на нем чашки.
Я встал.
— Ну, Иван, прощай… Спасибо…
— Эх, друг… А ты бы погостил…
Старик сказал таким просящим голосом, что я, подумав, решил остаться.
До седого вечера мы с ним бродили по тайге. Он показывал сохатиные ямы, настороженные на горностаев плашки и искусно сделанные для ловли медведей кулемы.
— Медведь — зверюга умная… Его не скоро обманешь…
— Не боишься их?
— Кого? Зверя-то? Я его в страхе держу. Ежели хочешь цел быть, не робей: встрелся невзначай, взглядом бери. Вскинь на него напыхом глаза да гаркни: рявкнет с перепугу, уши подожмет и драло. Вот оно как.
На другой день старик взялся проводить меня до места.
Шли мы извилистой тропинкой, направляясь на юг. День выдался ясный, солнечный. Синева небес была спокойна. Тайга жмурилась от тепла и света, насыщая воздух запахом хвой и пьяным ароматом спелого хмеля. Над нами кружилось облако комаров, но, закрытые сетками, наши головы были неуязвимы.
— Добро по тайге бродить, — сказал Иван, — только теперича — ау… Был конь, да чезнул: в покров семь с половиной десятков стукнет… Вот оно как!..
Часа через три мы были на лысой сопке, которую обдувал со всех сторон вольный ветерок.
— Давай чай пить, — сказал Иван, — комар нас в ветер не потрогает.
Живо запылал костер. Тайга легонько шумела. Внизу журчал ключик. Пахло смолой и полынью.
— Да, дружок, — начал Иван Безродных, — много со мной бывало всяких делов… А одно дело… лучше бы его и не было… — Дед вздохнул. — И вспоминать стыднехонько… А впрочем… ежели не заскучаешь — слушай.
Зверовал я как-то перед весной, по насту, на Соколином острову.
Вот настало времечко и домой брести. Пошли мы с Копчиком. Нес я с собой тридцать пять соболей, да восемь выдр, да лисичек сколько-то. Соболи там ценились рублей по двадцати. Ну, словом, на тыщу, само-мало, нес богатства.
А надо тебя упредить, друг, что мы, когда с промыслу ворочаемся, домой с опаской идем: в темноте спать ложишься, до свету уходишь. А то того гляди лиходей какой высмотрит, накроет сонного, как пить даст.
— Кто?
— А уж есть такие… Из поселенцев же, из тамошних крестьян, которые навроде меня каторгу отбыли.
И вот, брат ты мой, заночевал я как-то в зимовье, в промысловой избушке; да таково ли здорово меня разморило с устатку, страсть долго спал: проснулся — солнце высоко, некогда и чай пить.
— Пойдем-ка скорей, Копчик… — говорю своему кобельку. Он псина умная, хвостом виль-виль, а сам на мешок усмотрение имеет: «Дай, мол, Иван, хошь корочку!»
— Нет, — говорю ему, — Копчик, а вот дойдем до речки, там мы с тобой справим все дела.
Пошли. Гляжу, собака куда-то скрылась. Я покликал — нету. Я посвистал — молчок. Я выстрел, я — другой: словно сгинула… нет, да и на… Ну, думаю, неспроста это; потому — Копчик у меня послушный. И вступило тут мне в голову сумленье. А тайга такая кругом, что ужасти: стена стеной, самое глухое место. Остановился я, осмотрелся. При мне два ружья было: дробовик двуствольный да винтовка. Дробовик — дурак, для обороны — тьфу! — им сквозь лесину не прохватишь, а винтовкой можно ловко достать и из-за дерева.
Я по этому самому дробовик, значит, за плечо, винтовку наготове держу: пошел потихоньку вперед, а сам, как сыч, озираюсь во все стороны, ухо держу востро.
Вдруг, брат ты мой, слышу, — стукнуло. Будто собака хвостом за лесину задела.
Я — стоп! — как вкопанный. Туда-сюда смотрю, и прилягу, и на цыпки подымусь… Всяко норовлю глазом поймать, не промелькнет ли по снегу меж дерев какая оказия… И ровно бы сердце-то мое не испужалось, только, чую, зубы чакают, и винтовка в руках ходуном ходит. «Крепись, Иван», — сам себе говорю…
И словно вот, скажи на милость, кто меня лихим глазом сверлит. А откуда, не знаю: то ли сзади, то ли спереди, али сбоку. Ах ты, дьявол!.. Грохнет, думаю, пулей — и аминь… Думаю, надо наземь лечь. Худо мне стало… один…
И вдруг… быдто кто мне по душе кнутом… Вскинул я голову, гляжу: рожа на меня из-за дерева пялится. А глазища, как угли, — огнем пышут.
«А-а-а, голубчик… вижу!..»