— Да, люблю я, милячок, вот так, один на один, посидеть об этом месте да послушать, как молчит мать-тайга… особливо на заре… Дюже славно… Хорошо умеет тайга молчать…
Действительно, кругом была необычайная тишина, и дед, словно боясь вспугнуть ее, говорил почти шепотом.
Я любовался и озаренным небом, и ярко вспыхнувшим зеркалом речки, и всей той благодатью, которая нависла над тайгой.
Дед, весь в сиянье зари, словно умывшись ее животворными брызгами, молча сидел, охватив колени и восторженно улыбался.
— Дюже хорошо молчит тайга…
Я загляделся на него. То каторжника перед собой я видел, сутулого, с жутким, исподлобья, взглядом, с крепко стиснутыми челюстями, с печатью злодея на запавшем лбу; то — удивительное дело — передо мною вставал образ ушедшего от мира старца, готового тянуться трясущимися руками к заре, чтоб поцеловать край неба.
Ночевали мы с ним под ситцевым пологом. Ночь была теплая — большая в тайге редкость.
Спать было очень душно. Но полог — единственное убежище от таежного гнуса: мошки и комара. Мы лежали с дедом бок о бок и не могли сомкнуть глаз. Сквозь ситцевые стенки полога мутно мерцал разложенный возле большой костер. Над пологом столбом кружились комары, попискивая и не желая улетать.
— Дедушка, — наконец решился я, нервно позевывая и подыскивая слова, чтоб не обидеть его. — Как же ты в каторгу попал? Наверно, понапрасну?
Вспомнив многократные свои разговоры с поселенцами, я ждал утвердительного ответа: «да, понапрасну, мол». Но, к моему удивлению, старик сказал:
— Нет, друг… Мало еще меня мучили… Знаешь, кого я хлопнул?
— Кого?
Он чуть приподнялся, облокотившись на землю, и несколько мгновений в упор смотрел на меня.
— Отца.
— Что?
— Отца, говорю… родного отца кончил. Вот я кто…
Он опять повалился на спину и, показалось мне, застонал.
Я долго ждал, пока он начнет, и, потеряв надежду, спросил:
— Как же это ты, дедушка?
— Ну что ж, друг… Долго рассказывать… да и не к чему… Завладал тогда моей душой дьявол — ну, и… Без обиняков, коротко тебе скажу: женили меня по восемнадцатому году, а молодуху взяли — ай люли, репа. Ну, батька к ней: здоровенный был, кряж. Народ узнал, засмеяли меня, затуркали. Жизни не рад стал… Как-то о празднике ночью застал их в бане: спят. Ну, я тут обухом отца по темю… Вот и все…
Мы оба помолчали. Потом дед прыгающим голосом едва внятно докончил:
— Родителя-то ничего… А вот того-то… самое главное — того. Тяжко…
Костер угас. Была глухая ночь.
Я почти до зари не мог заснуть. Да, кажется, не спал и дед. Он что-то шептал во тьме, вздыхал и бредил.
Мы пробудились поздно. Солнце жарило вовсю. Под пологом — как в бане. Взмокшие от жары, мы сорвали полог и полной грудью стали жадно вдыхать бодрящий хвойный воздух.
Освежившись ключевой водой, стали готовить чай и варево из убитых вчера уток.
Дед был молчалив и грустен. Он избегал моего взгляда. Мне хотелось сказать Ивану что-нибудь хорошее, подбодрить старика, но слова шли не от сердца. Это раздражало меня и еще более угнетало деда.
Чай пили молча, торопливо. Старик вздыхал, тайком поглядывал на небо и что-то шептал.
— А пора бы уж… — наконец проговорил он.
— Посиди, куда спешишь.
— Я не про это… Подыхать, мол, пора бы… стар… — сказал Иван задумчиво и строго. — Ну, ты подумай, мил человек, куда я? Один… А кругом тайга, жуть. Жилья на двести верст нету. Тоже лютой смертью никому умирать не хочется. Вот, кабы сразу, ну, хоша бы громом, что ли, стукнуло. А то как хворь насядет — ни встать, ни сесть, — тяжко тогда, мил человек… водицы некому подать будет…
— Иди в деревню.
— В деревню? Нет… Я уж со зверьем как ни то… в тайге… чего там? Ежели попа — мне не надо. Не верю я попам, ну их.
— Мужики приютили бы, пригрели…
— Нет, я здесь, в тайге должон…
— Помаялся, довольно.
— Мало! — отрезал Иван, обхватывая колени руками. — Мало, сударик, мало… Ты думаешь, шутка человека убить? Нет, брат. Кровь человечья, она — ого-го… А я вот и сейчас не могу забыть… Как вспомню про того человека, аж злом всего охватит.
— Про отца, что ли?
— Ничего не про отца… — октавой буркнул дед. — С ним у нас расчет покончен в аккурате… значит, квит на квит. А главная суть в том, — уверенным голосом и придвинувшись ко мне продолжал дед, — не знаю, как по-твоему? Само главно, вот что: родитель передо мной виноватый был по самую маковку, а перед этим — я… Чуешь?