Помнится, как в разгар таких схваток к нам в избу, стоявшую за деревней, прибегали заплаканные бабы и, голося, умоляли моего отца, охотника-медвежатника, человека редкостной физической силы: «Вступись-ка ты, Мокей Фролыч, угомони их, иродов, иначе будет смертоубийство». Помню, как отец медленно вставал с лавки, надевал полушубок, кожаные рукавицы и по праву «мирового» шел на деревню приводить «иродов в чувствие».
Знал я и о других дикостях таежного деревенского быта. Скажем, за воровство у нас наказывали страшным образом. Вора, его родителей, всех его близких и дальних родственников выводили на «обчество» — на сход. Здесь их публично, при всем честном народе корили, кто как мог, разумеется без стеснения в выражениях, а затем впрягали в телегу и под свист, улюлюканье, бранные возгласы проводили по улицам деревни. Затем их заставляли вставать на колени и просить у «обчества» прощения. Заканчивалось все попойкой. Так как в роли «вора» чаще всего выступал бедняк, то после такого «обчественного приговора» он попадал на год — на два в жуткую кабалу к торговцу-кулаку, который в тяжкий час его жизни выручал его, одолжив деньги на пропой.
Да, я знал все это. Но знал и многое другое, что как-то терялось, затушевывалось в отдельных произведениях Вячеслава Яковлевича. Я говорю о самостоятельности сибирского крестьянина, которую в свое время отмечал Владимир Ильич Ленин.
Перед коварством суровой сибирской природы зачастую можно было выстоять лишь сообща, держась один за всех и все за одного. Например, корчевать лес для новых пахотных земель нередко выходили всей деревней. Всем народом выходили на волчью облаву. Этот род охоты можно отнести в какой-то мере к народным празднествам. Поднимались все — малые, старые, мужчины, женщины.
А сколько отважных, храбрых людей было в охотничьих артелях, раскиданных по всей обширной сибирской тайге!
Люди оставались людьми. Даже в самых глухих селениях встречались крестьяне и крестьянки, воплощавшие в себе народную мудрость, обладавшие светлым разумом, выступавшие против дикости, царившей в быту.
Огромную роль в жизни сибирского крестьянства играла тюрьма и политическая ссылка. Известно, что еще декабристы, изгнанные самодержавием в Сибирь, много сделали для насаждения здесь интереса к просвещению и культуре, внедрения в хозяйство более совершенных приемов его ведения. С тюрьмой и ссылкой торговали, узнавали через них политические новости, с их помощью учились грамоте, овладевали ремеслами.
Когда социальная борьба в России приобрела характер народной революции, сибирское крестьянство дружно пошло за рабочим классом и большевистской партией и в вооруженной борьбе с интервентами и буржуазией проявило чудеса героизма, стойкости и преданности идеям новой жизни.
Вполне возможно, что, ожидая от любимого писателя большего выявления светлых сторон, которые всегда были в нашей таежной жизни, я был излишне пристрастен, как бывают пристрастны вообще ревнители своих отчих мест. Но все-таки доля объективной истины, очевидно, была в моем критическом чувстве к писателю. Уже позже, когда я знакомился с литературой Шишкове, я немало встретил подобных упреков в адрес писателя. Но что особенно важно — сам Вячеслав Яковлевич признавал за собой эту слабость и некоторые вещи после первых публикаций перерабатывал, стараясь ярче выявить в них значение разумного начала. Показательна в этом отношении повесть «Пурга». В отдельных произведениях (повесть «Ватага») представление, скажем, о партизанском движении, как о стихийном бунте, которому присущи все элементы анархии, осталось непреодоленным до конца.
Как художника мощного дарования, Вячеслава Яковлевича привлекали такие жизненные события, которые характерны крупным масштабом своего размаха, яростным накалом страстей, сложными поворотами судеб героев. Эта линия развития творчества Шишкова, к счастью всей нашей советской литературы, с годами жизни писателя не оборвалась, а шла по восходящей и увенчалась созданием произведений неувядающей силы, вошедших в число выдающихся завоеваний художественной литературы нашего времени.
Отрадно сознавать, что те радости, которые принес мне — одному из миллионов своих читателей — писатель Шишков в годы моей ранней юности, не были единственными. Вся моя последующая жизнь протекала, как бы наполняясь время от времени новыми радостями, которые несли художественные открытия, совершенные шишковским талантом.
Немало уже лет прошло после первого прочтения «Угрюм-реки», но и сейчас живо помню то огромное, непередаваемое впечатление, которое произвел на меня роман. Это впечатление было подобно тому многоцветию, той игрё красок, которое возникает при сиянии солнца после затяжного ненастья в тайге и ослепляет тебя. Роман вызвал во мне чувства восторга могучей силой дарования, изумления работоспособностью писателя, посвятившего полтора десятилетия неустанного труда одной теме, удивления его обширными знаниями (историческими, экономическими, этнографическими и т. д.), без которых невозможно было написать этот сложный, многоплановый роман.