Мужики решили: завтра пораньше надо налегке идти в село; Анна останется с оленями здесь, всех оленей дальше гнать нельзя — нет корму.
Анне было всего двенадцать лет, и когда она узнала, что ее не возьмут с собой, стала кричать и плакать. Она не боялась остаться в тайге, — что ей тайга? Хотелось ей погулять в селе, побывать в церкви, хотелось поглядеть, как поп машет кадилом и как горят перед образами свечи. И когда мать начинает ее уговаривать, она еще шибче кричит, капризно плачет и издали плюет во тьму, по направлению к матери. Та ближе подходит к ней и скороговоркой что-то угожающе бормочет, а девочка, взвизгнув и отбегая прочь, снова плюет, срывает по пути хвою и с сердцем кидает в мать.
Мать останавливается, шипит в ответ и, растягивая слова, бросает:
— Га-а-а-дина…
Девочка видит глаза матери и чувствует, что нет в них злобы, что мать только притворяется злой, а сердцем жалеет ее, Анну, маленькую любимую свою дочь. И, чуя это, Анна еще сильней воет и визжит, и подступает к матери, и старается визжать как можно жалобней, чтоб тронуть мать. Но та непреклонна.
Опять среди тунгусской речи слышится русское:
— Га-а-а-дина…
Анна еще раз, теперь сердито, плюет и во всю силу звонко кричит серебряным голосом, но тут от костра раздается грозное:
— Цыц!
И сразу все смолкло. Тихим эхом робко плавают в воздухе ребячьи всхлипывания, но и они скоро стихают.
Ночь пришла. Небо чернело над чумом.
Золотые звезды дрожали в вышине.
Костер потухал. Собаки лезли к самым углям, свертывались клубком и засыпали. Кругом бродили олени, отыскивая мох, или, утонув в пушистом снегу, лежали смирно и пережевывали жвачку.
Анна долго не могла заснуть, а потом, среди ночи, вдруг ее будят… Проснулась… шепчет кто-то:
— Анна… Слышишь, Анна… Я — бог… Я — русский бог…
Анна дрожит, а слушать хочется.
Страшно, а так и слушала бы.
— Говори, — шепчет Анна.
— Ты не бойся… Tы не бойся, Анна… Гляди, сколько цветов. Я пригоню к тебе всех бабочек, какие только есть на свете. К тебе слетятся всякие птицы, красные и желтые, и будут петь. Я люблю тебя, Анна, моя девочка…
Видит: свет льется откуда-то сверху, и весь чум в цветах. Тянет тоненькую руку, срывает один, другой, третий…
— А ты меня любишь, Анна?
— Я боюсь тебя, дядюшка…
А свет все ближе, ближе, а на сердце такая робость слетела вдруг, что девочке захотелось плакать. И опять кто-то тормошит ее:
— Анна, эй, Анна!..
Просыпается. Отец сидит над ней, что-то приказывает. В чуме холод, мрак, лишь угольки блестят золотом. Она смотрит на отца и, сердито отвернувшись, плотней укутывается в парку. Когда проснулась, солнце высоко стояло, а чум был пуст.
Вздохнула Анна и стала разводить огонь.
В село пришли еще засветло на десяти оленях. Далеко ли тут? Одна нюльга, да и та корыстна ли? Верст пятнадцать, больше не будет.
Их было шестеро: два мужика, две бабы да двое детей — парень с девкой. Опять под самым селом чум раскинули. В нем остались бабы с ребятами, а мужики пошли к своему «дружку», купцу Харлашке, который их звал.
Шли они прямиком, перелезали огороды и заходили в чужие дворы, держась прямо на белую узорчатую трубу, — так лучше: под трубой, на горе, Харлашкин дом, а по улице идти — долго ль заблудиться, тут не тайга, борони бог…
В одном дворе они наткнулись на мужика: лошадей поил.
— А-а-а… — изумленно протянул он и заулыбался всем лохматым лицом. — Здорово, дружки. Откуда бог принес?
— Здорово, друг. Там… Тайгам бегал.
— К праздничку пришли?
— Праздник… Микола-батюшке…
— Какой Микола… Микола прошел. Христово рождество завтра.
— То ли Микола, то ли рождество. Почем знать. Мы тайгам гулял… Да-а-ле-еко…
В избу потащил:
— Мы к Харлашке.
— Нет его, в волость убежал.
— Ей-бог?
— Ей-бог.
Дверь захлопнулась, затем, через минуту, мужик без шапки, в одной рубахе вылетел на мороз, побежал в пригон, и оттуда раздался его призывный крик:
— Матре-о-на! Э-е-й!.. Беги скоряй: орда-а-а пришла. Беги-беги!..
Через полчаса всё село знало, что пришли тунгусы, и сам Харлашка, торопливо застегивая на ходу лисий бешмет, спешил в дом лохматого мужика. Там раздались вдруг крики, ругань, потом вышли без шапок, пошатываясь, тунгусы, за ними купец. Он ругал крестьянина и тунгусов, что не к нему первому пришли с пушниной.
А те, с испуганным видом, враз заговорили:
— Мой не надо виноват. Русак ругай… пошто врал, пошто путал. Как нету? Харлашка, вот он. Есть.