Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
— Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
— Да это я… Саквояж ищу. Чемодан…
Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
— Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал…
— Это ты, бабушка? — хрипел купец.
— А тебе ково? Грехо-во-о-дник…
Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
— Чиквадан… Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся… Тьфу!
Купец наткнулся на доктора:
— Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай… О чистой… хе-хе.
И он полез по ступенькам, держась за поручни.
Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
— Пусти, — молила его, — пусти!
— Не могу…
— Пусти… ну, пусти.
А уходя, бросила:
— Я приду к тебе.
— Дуня-я-я!
— Родной мой… желанный.
Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
— Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит… в лен.
— В лен?
— В лен, в лен.
— Та-а-к…
Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.
По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.
Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:
— Караул! Ксы!
Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:
— Тшшш… Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!
— Тоись как кот?
— А я почем знаю как. Кот, да и кот… Спи-ка знай.
— Боднул кто-то…
Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.
Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.
Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:
— Вам, господин урядник, чайку не прикажете?
— Убирайся! Некогда! — послышался злой, грубый окрик.
Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.
— Леший… каторжник, — сдвинув брови, обиженно прошипела она — и к выходу.
— Евдокия Ивановна! — ласково позвал доктор.
— Ну, что?
Он придвинул табуретку.
— Сядь.
Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.
Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.
— Почему, Дуня? — удивленно шепчет доктор.
— Ох, боюсь я его, окаянного, — ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. — Зверь! Прямо зверь.
— Но почему? — еще удивленней шепчет доктор.
Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:
— Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит — убьет…
Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:
— Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил… Всех слопал… Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки… Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь — неизвестно… Ох, беда-беда!
Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.
Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:
— Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю — в глазах потемнеет!..
Счастливый, взволнованный доктор все забыл; манит к себе Дуню, говорит:
— Вот завтра, любочка моя… вот уедем завтра…
— А не погубишь? — Она стоит улыбается, того гляди смехом радостным прыснет. — Ну, смотри, барин! — задорно погрозила она пальцем, а в карих глазах лукавые забегали огоньки.
Незаметно уходило время, а Дуня все еще говорила с доктором. Давно погас самовар, кончился допрос, затихла деревня вместе с собаками, песней, пожарищем, только тут двое любовно беседовали да строчил протоколы урядник…