— Не бойся, — успокаивает купец, — при мне не имеют полного права тронуть… — Говорит так, а сам тоже не может зуб на зуб попасть.
Все трое вошли в фанзу. Огонь зажгли.
— Со мной не потрогают. Нам, русским, монголы заявили: кто боится — уходи за город. Кто не боится — сиди на месте: русским никакого худа не будет.
И не успел сказать, как шум на улице послышался, загалдели люди, близко где-то затрещали выстрелы.
— Идут!!
Заметались братья, не знают, что делать, куда укрыться.
— Полезайте на всякий случай в лавку, заройтесь в товар.
Но там одним китайцам страшно.
— Тогда айда в мешки! Мешки пустые есть?
— Есть.
Два больших мешка живо притащили, сели в них, купец прочно завязал каждый мешок и поставил в угол.
— Сидите смирно, скажу, что это мои мешки с верблюжьей шерстью. Только ни гугу. Не шевелись!..
А в сердце купца уже вступила соблазнительная алчность.
«Нет, нет…» — зло отмахивается купец.
Рев все ближе. Рядом. Отдельные выкрики ясно слышатся.
Купец выбегает с фонарем на крыльцо.
— Эй, что надо?! — кричит ворвавшимся во двор монголам.
Тех много. Факелы в руках. Возбужденные, в зверей обратившиеся, пьяные кровью, бегут шумной ватагой к крыльцу.
— Что надо?! Стой!! — нарочно по-русски кричит купец.
Бегут к крыльцу, галдят, сверкают большими ножами, ружья наготове, дубины подняты.
— Ты русский? — крикнул один из них, подбежав вплотную.
— А ты не видишь? — по-монгольски строго говорит купец. Растаял в сердце страх.
— Не видим… Темно… Где Чанбо?
— Нету.
— Врешь!
— Нет, не вру!!! — сердится купец. — Товар не смей поджигать: мой товар. Все купил я!.. Русский!.. Я!!!
Остановились.
— А то казаков кликну своих. Русских! Солдат!
— Мы тебя не тронем. Товар твой не тронем… Мы китайцев режем… У нас война… Где Чанбо с братом?..
И хлынули в дом. Купец за ними.
«Убей…» — соблазняет купца алчность.
Купец молчит, тяжело дышит… Лоб холодным потом покрылся, замирает сердце.
Толпа по закоулкам в лавке шнырит, в сундуки заглядывает, а на мешки внимания не обращает.
«Убей, убей. Все твое будет», — неотвязно мерещится купцу.
— Мое!..
Не то крик вырвался, не то зарницей мысль стегнула в ошалелой голове купца.
«Война все простит, все покроет…»
Черный свой голос, задыхаясь, подает купец:
— Чанбо нет, брата его нет. Слышите?!
Обомлевшие китайцы, едва дыша, богу молятся, русского друга прославляют и радуются последнею своею страшной радостью.
— Слышите?! Чанбо нет, брата его нет: они далеко убежали…
А сам мигнул монголам и предал китайцев твердым жестом недрогнувшей руки.
Два кривых ножа сверкнули, два ножа кровью обагрились… Не стало братьев.
А купец?
Купец всю эту ночь, как ушли монголы, на верблюдах китайский товар к себе возил. Весь следующий день возил. Всю неделю возил.
Он молчал, ни с кем не говорил, только рукой указывал. Как кончил с товаром, пить стал.
Был купец, по прозвищу Гнус.
Лицом курносый, борода лопатой, глаза яблоками, на лоб вылезли, наглые. Корпусом толст, голосом зычен: как гаркнет в поле — лошади шарахались в стороны.
А удаль в нем степная, дикая: скакать бы ему на бешеном коне по полю, глушить бы проезжих с товарами ямщиков, чиновников, купцов.
Да так оно и было.
Ведь черт его знает! Ведь горы золота нажил человек, а любил, бывало, пошалить темной ночью с лихими киргизами, друзьями своими, побарантачить. Видно, кровь в сердце кипучая была. Подобрал себе шайку отпетых и стал с ними по горам гулять. Удали через край в Гнусе, а скупость сказочная. Несколько лавок у него. Весь округ должен ему.
Долги собирал он натурою: возьмет у калмыка телят двадцать за долг, за какие-нибудь двадцать кирпичей чаю, по рублю кирпич, да и скажет ему:
— Ты, друг, оставь телят-то у себя. Где их буду пасти, у меня земли нету.
Калмык пасет их год, и другой, и третий. А потерять или продать — не смеет: телята все купеческим, Гнуса, клеймом мечены.
На третий год посылает Гнус подручного и берет своих трехлетних быков.
А калмык по простоте душевной думает:
«Все верно, все так… Теленок был, бог растил — бык стал…»
Как-то монгол задолжал Гнусу целковый. Хорошую у него трубку купил. Монголу без трубки нельзя, как красавице без румян. Бедный, неимущий монгол.
Гнус сказал:
— Вернешь мне через год за целковый пять шкур сурка: процент на тебя накладываю.