— Ты спишь, старик?
— А? Ты чего?
— Спишь, мол?
— Нет…
— А Борька-то как, ничего?
— Борька что ж, Борька ничего, добер… До нас добер… — сквозь сон мямлил старик. — Только шалый, не приведи бог какой: пьяный плачет об тунгусах, жалость будто на него нападает, а тверезый — опять за свое. Али взять хоша бы тунгусок: он их, молоденьких-то, самых зелененьких-то, сколь перешерстил! А так ничего, ничего… Оно… Этово… Как колокол тащили: прямо по ноге…
— Какой колокол?
— А?
— Ты про какой колокол говоришь?
— Ни про какой не говорю, — сонливо ответил старик и явственно выговорил — Давай, паря, спать.
Тайга гудела несмолкаемым гулом. Что-то охнуло вблизи и встряхнуло землю.
— Дерево упало, — октавой сказал Оглашенный.
Ветер распахнул дверь, с силой ударил в стену и опять захлопнул, обдав холодом дремавших в амбаре людей.
— Пойдем-ка, паря, народ будить… Однако надо вытащить шитик-то, — сказал, подымаясь, старик.
Оглашенный недовольно, с злорадством, прохрипел:
— Гори он огнем, окаянный, и с добром-то ихним… Награ-а-бят, не беспокойся, — и хвастливо угрожающе добавил: — Я еще, язви их, покажу им фигуру!
Старик проснулся, разбуженный руганью. Слышно было, как у реки говорил народ, пели отчаянными голосами «Дубинушку», и звенел фальцетом голос Гришки:
— Нет, вас в тюрьме сгноить надо, окаянных!..
Старик прислушивается, кряхтит и тормошит за плечо храпящего Оглашенного:
— Эй, ты! Чего ворчишь! Вставай-кась! Слышь!.. Пугало…
— Уйди к ляду… — бормочет Оглашенный и продолжает храпеть.
— Ну, пес с тобой, — отвечает тот и выходит на воздух.
Сеет тихий маленький дождик, все серо кругом и грустно. Две сороки стрекочут, посматривая на хмуро стоящую кобылу. Противоположный гористый берег чуть маячит серой бесформенной массой, а каменную грудь сопки принакрыли седые лохмы ползущих облаков.
Возле шитика народ, без штанов, в вымокших рубахах: ходят в воде, бледные от холода, таскают на берег мокрые мешки с мукой.
Борька с братом отливают воду и, поощряя рабочих, покрикивают повеселевшими теперь голосами:
— Ну-ка, ребятушки, постарайся!
— Ходи удалей, вот выпьем!
Солнца нет, и никто не знает, день теперь или вечер. Борька часов не имел — зачем ему знать время, в тайге торопиться некуда.
— Как думаешь, дедушка, должно быть, к вечеру дело-то? — спрашивает Борька проходящего с заспанным, измятым лицом старика:
— А кто его знает, чего… То ли вечер, то ли день… Не угадаешь. — Осмотрелся кругом, поглядел на сопку, на стрекочущих сорок, задрал вверх желтую бороду, пощупал слезящимися глазами пелену дождевых облаков и, почесав спину, изрек:
— Стало быть, вечер…
На него сразу набросились:
— Ври!.. чего околесицу-то несешь: ве-ечер… Лесовик этакий. Мы как вскочили, так и бросились на Боду. Не жрали еще… Ве-е-чер.
Старик крякнул, снял без козырька картуз, поскреб голову, поглядел на кобылу, опять на небо, на амбар, на лежащую в кустах корову и тем же тоном изрек:
— Стало быть, день.
Но старику не верят, хохочут над ним: «Заспал!» Он и сам понимает, что смешно, теребит смущённо бороду и идет, приседая на каждом шагу, к реке умываться.
Старик фыркал, плескал на лицо воду и, утираясь подолом рубахи, вдруг прокричал:
— Однако, ребяты, орда идет!..
Действительно, налетая тихо, как в дреме, изредка прорывались далекие позвякиванья медных бубенцов и тени звуков: «Мо-одо! Мод-мод-мод…»
— Идут! — сказали все враз и, побросав работу, стали прислушиваться, настораживаясь всем телом.
Борька залез на крышу шитика и смотрел вниз по реке, щупая взглядом опушку левого берега.
— На реку выходят, на реку, — шепотом говорил он и, обратясь к стоявшему на корме парню, таинственно приказал:
— Матвей, веди-ка проворней кобылу за мысок…
Серая лента все выползала и выползала из темно-зеленой, пасмурной тайги, опускалась к реке и, мерно колыхаясь, извивалась по приплеску.
Дождь кончился: стало посветлей, морока подобрались, великан-гора, четко очерченная и омытая дождем, стояла за рекою. Из-за ее темени вдруг брызнули лучи вечернего солнца и плавно распространяющимся светом неторопливо залили всю долину реки.
Все стало сразу лазурным, ласковым: серебром покрылась легкая рябь воды, вспыхнули пожаром окна точно приставшей на цыпочки и улыбнувшейся миру избушки, зарозовели стволы сиротливых берез, до краев захлебнулись пурпуром плывущие на восток облака, и видно было, как кропили они золотистой сетью дождя хмурые, уходившие на край света таежные дебри.